Циньен - Александр Юрьевич Сегень

— Болис.

И теперь в его имени звучал не призыв: «Борись!» — а нечто больное, что нужно вылечить.

Просыпаясь, он подолгу смотрел на ее нежное плечо, постепенно озаряемое лучами рассвета, на черные завитки волос, растущие из ее затылка. Его охватывала нежность, которой ему так долго в жизни не хватало, он принимался целовать ее шею, завитки волос щекотали его лицо, и он брал ее спящую, просыпающуюся.

Теперь его уже не так обжигала обида на Ли. Ее звонкий голос то и дело звучал в его воспаленной голове, и он постоянно думал о ней. Он не переставал жаждать мести, мечтал, что Рогулин найдет беглецов и можно будет внезапно нагрянуть. Но постепенно его жажда мести переключилась на убийцу Арнольда.

Дело о двух убитых замяли, поскольку было ясно, что Арнольд застрелил китайского юношу, а друг застреленного убил камнем племянника русского консула. Тело бедняги Мина кремировали, по документам, найденным при нем, вычислили родственников, сообщили им, и вскоре отец Мина приехал за горсткой пепла, которую пересыпал из жестяной коробки в фарфоровую чашу и увез в Харбин, откуда Мин был родом.

В консульстве, где полковник Трубецкой занимался всякими делами, якобы направленными на создание новой освободительной русской армии, после всех потрясений воцарилась атмосфера склепа. На погребении бедняги Арнольда, — а хоронили его на британском кладбище Бабблинг Велл, — все так сильно рыдали, будто племянник консула и генеральши Донской был не ветреным повесой, а чуть ли не отцом нации, после нелепой гибели которого народ осиротел и не видел впереди никакого будущего. А ведь он-то даже пороху не нюхал, делая такую же паркетную карьеру, как муженек его тетушки. Был он задира, фрондер, зубоскал, но как только туда, где он находился, приближались вражеские полки, штабс-капитана Гроссе мгновенно командировали по каким-то особым поручениям поглубже в тыл.

Однако, как ни странно, зная все это, полковник Трубецкой, прошедший сквозь пламя и дымы, сквозь громы и молнии, дожди и морозы, на похоронах тоже всплакнул, поддавшись общему рыданию. Он плакал не столько о мертвом Арнольде, сколько о потерянной Родине, о погибшем сыне, о своей печальной участи брошенного мужа, а теперь еще и брошенного жениха.

— Однажды в очередном отступлении нам пришлось долго идти пешком по морозу, — рассказывал он Лули в их четвертую ночь. — И я сильно обморозил подошвы. На них получились... как бы это сказать по-английски... морозные ожоги, страшно глядеть, и наступать — нестерпимо больно. Я не мог ходить, меня несли на носилках. И они долго не проходили. И вот теперь мне кажется, будто вся душа моя осыпана такими же морозными ожогами.

— Как мне жаль вас! — вздыхала китаянка. — Болис... — И она теснее прижималась к нему, человеку, который поначалу так был противен, а теперь стал чуть ли не родным. Она прекрасно отдавала себе отчет в том, что не любит его, а только жалеет, как пожалела в тот вечер, когда увидела, с каким горем он пьет коньяк в «Ночной красавице», и сама предложила ему проводить ее, оставила у себя, стала его любовницей.

По-прежнему славный паренек Ронг владел ее сердцем, и явись он внезапно, она тотчас же указала бы этому русскому полковнику на дверь. Но Лули сердцем чувствовала, что более никогда не увидит своего славного паренька, и теперь ей осталось заботиться об этом несчастном, но вполне мужественном мужчине с серебряными висками. Израненном, с ожогами на сердце. И она должна была каждую ночь нести его на носилках, которыми стала ее постель.

И вот теперь, когда раздался телефонный звонок из Ситана, Борис Николаевич, выслушав донесение сыщика и повесив трубку, крепко задумался. Нет, он не бросился немедленно выискивать средства, способные как можно быстрее доставить его к месту назначения. Он лишь поинтересовался у друзей-офицеров:

— Что за Ситан такой?

— Где-то неподалеку от Шанхая, — ответил Самсонов.

— Его еще называют китайской Венецией, — усмехнулся Григорьев. — Там сплошные каналы.

— На чем лучше туда доехать?

— Думаю, проще всего домчаться на автомобиле, — со знанием дела сказал Григорьев.

— Было бы лучше поехать не в китайскую Венецию, а в итальянский Ситан, — проворчал Самсонов. В последнее время он сильнее других изнывал, ему не нравилось в Китае, хотелось вырваться из страны древнейшей цивилизации.

— Григорьев, вы со знанием дела мне отвечаете? — спросил Трубецкой. — Во сколько нам надо выехать, чтобы приехать туда к полудню?

— Полагаю, если отправимся на рассвете, то как раз.

— Могу ли я поручить вам подготовить сию поездку?

— Разумеется, господин полковник.

И, доверив дело двум боевым офицерам, Трубецкой спокойно отправился в «Ночную красавицу».

* * *

На рассвете Ронг и Ли стояли на арке моста и смотрели вниз, на зеленые, как бутылочное стекло, воды канала. Им было грустно прощаться с чудесным, зачарованным городом, из которого им приходилось бежать тайком, как две недели назад из Шанхая, будто они завзятые злоумышленники. Но что делать...

— Помнишь, как Чэнь Гунбо боялся испортить медовый месяц и я бросил ему в лицо, что он трус? А сам... — промолвил Ронг, на что Ли мигом возразила:

— Но разве мы не можем хотя бы ненадолго уединиться от этого мира? С его потрясениями, революциями, убийствами, всеобщей ненавистью!..

— Вот и надо бороться, чтобы эта ненависть исчезла.

— Я даже не представляю себя в роли революционерки.

— Я и не требую от тебя. Но в роли жены революционера ты можешь себя представлять?

— Даже не знаю...

— Этот ответ уже обнадеживает. Мои товарищи по борьбе продолжают сражаться за идеи коммунизма. Мне пора влиться в общее дело.

— Но ведь твои товарищи по борьбе — те же большевики.

— И что же?

— А то... — лицо Ли сделалось еще грустнее. — Задолго до нашей встречи с тобой в Шанхай привезли великую княгиню Елизавету. Большевики убили ее, сбросив заживо в шахту вместе с другими членами Дома Романовых. Потом белогвардейцы вывезли ее тело, чтобы отвезти в Иерусалим. Так, по пути на Святую землю, она оказалась ненадолго в Шанхае. Когда гроб с ее телом поставили в храме, раздалось неземное благоухание...

— Почему ты вспомнила?

— Потому что я не уверена, будет ли исходить благоухание от твоих товарищей по борьбе, если их убьют.

— Будет, — уверенно произнес Ронг. — Нам пора идти.