Романолуние - Анна Кимова

что так запустится накопительный процесс, и со временем страсть пройдет. Так бывает всегда, значит, и этот раз не станет исключением. Он охладеет. И тогда уволит ее. А, возможно, к тому времени это и не понадобится, ведь Даша, как верно заметил Виталий, и впрямь была лучшей помощницей за всю его жизнь, поэтому расставаться с ней не хотелось в любом случае.

Но оставался еще один вариант развития событий: в любой момент Даша могла уйти сама. Роман прекрасно это понимал. И он свыкся бы. Пусть было бы трудно, но свыкся, ведь тогда ему не пришлось бы каждый день видеть ее, знать, что она сидит лишь в паре метров от него. Но сам он не мог ее уволить.

Во вторник вечером Роман снова не сдержался. За полчаса до конца рабочего дня он опять закрыл дверь в приемной на замок. Даша сразу всё поняла. Она медленно встала, вышла из-за стола, подошла к тому самому месту, где это произошло вчера, упёрлась спиной в стену и закрыла глаза. Может, прав был Виталий, и Роман ее сломал? Он наблюдал за ней с каким-то щемящим чувством: Даша, способная защитить себя почти в любой ситуации, готовая бороться за то, чтобы отстоять достоинство любой ценой, сейчас казалась покорной своей злодейке-судьбе. Она именно подчинилась, приняла всё как есть. А Роману хотелось другого. Теперь он мечтал доставить ей радость, которую, казалось, Даша больше испытывать не могла. Но не уходила. Отчего-то каждый день возвращалась на работу. А он не мог остановиться. Понимал, что делает только хуже, но всё равно не мог. Как больной. Эта ненормальная девушка и его сделала ненормальным.

На ней было вчерашнее платье. Даша будто давала понять: вы, Роман Сергеевич, можете взять меня, но никаких ласк и никаких поцелуев вам не обломится. Проникнуть под этот кожух было никак нельзя, всё тело закрыто, и ему оставалось лишь собирать ошметки: всунул-высунул и ничего более.

Но Роман всё равно старался что-то изменить. Он боялся спугнуть в Даше даже эту немую покорность, сейчас ему и ее было достаточно. Всё лучше, чем если она уйдет или станет активно сопротивляться. И Роман решил действовать постепенно. Ведь он знал, что телом она его желает. Всё дело было в ее голове, а психику надо обезвреживать по проводку, долго, медленно и не дыша. Поэтому он решил не менять ни места, ни способа. Пусть сегодня всё случится как вчера. Но не как вчера. Он даст ей почувствовать разницу, даже не меняя места действия.

Роман подошел, обнял за талию. Даша смотрела вниз. Он медленно приблизился к ее шее и стал целовать. Также медленно. Сегодня он не будет торопиться. Даже если кто и потревожит их стуком, или звонком, это его не смутит, не остановит. Рабочий день почти кончился, входная дверь закрыта, их просто здесь нет. Они оба уже дома, занимаются куда более приятными вещами, чем работа. И будут делать это тихо, трепетно и не торопясь. Некуда спешить. Так уже наспешились, что теперь долго придется расхлебывать.

Он обхватил ее голову, аккуратно стянул резинку. Волосы рассыпались, и Роману показалось, что он каким-то встроенным ультразвуком ощутил, как они, струясь, распадаются на пряди. Запустил пальцы в волосы, провел сверху вниз, взял за шею. Аккуратно, как хрупкую вазу, боясь доломать до конца то, что еще не было сломано.

Поцеловал. Она не ответила. Не беда, города не сразу строились. Это рушатся они одним махом, а чтобы выстроить что-то наново иногда требуются годы. И Роман продолжал целовать. Нежно, медленно, трепетно. И не глубоко. Сейчас было не время для этого. А потом провел по щеке тыльной стороной ладони. Ласково, едва касаясь. Спустился к шее, подмышке, талии. Заскользил руками по спине, прижимая крепче. Но не слишком крепко, чтобы не спугнуть.

Даша стала понемногу отвечать, но пока это больше было похоже на еле уловимый сигнал из глубины: как слабый пульс умирающего, который прощупывается лишь временами. Но это был знак, и Роман пошел дальше, ведь он собирался взять этот город, несмотря на разрушения им нанесенные. Иначе сам разрушился бы до основания.

Он развернул Дашу лицом к стене и стал медленно собирать юбку наверх. Роман не торопился. Сегодня он не брал, пришло время отдавать. И он проводил по внутренним поверхностям бедер, лаская каждый сантиметр измученного им когда-то тела. На коже ее рук, которыми Даша упёрлась в стену, ниже рукавов длиной три четверти, наконец, показались мурашки. Роман улыбнулся и прошептал ей в волосы:

– Я – чужак. Но непредсказуемый. И так тоже умею.

Он добрался до резинки колготок, аккуратно стянул их вниз, затем белье. И сделал всё медленно. Бережно держа ее за талию. Целуя в шею, лаская ноги. Но надолго его не хватило. Безумное желание, просто ад какой-то! А он так хотел довести и ее…

23.

В эту ночь он не мог уснуть. Выпивать Роман не стал, воспоминания о сегодняшнем моменте близости должны были оставаться незатуманенными алкоголем. Он прокручивал их снова и снова, оттого сон и не шел. Никогда раньше он так сильно не хотел доставить женщине удовольствие. Это было странно, ведь из памяти еще не выветрилось прошлое воспоминание, гораздо менее приятное – голый мужской зад. Который принадлежал человеку, трудившемуся в тот момент над тем же самым заданием. Незнакомец трахал его женщину. Да, он снова так ее назвал. Роман не привык убегать от проблем, своих чувств и желаний, а они на данный момент были связаны с ней. И еще с Римом. Причем именно в такой последовательности. Впервые в жизни он поставил работу на второе место и уже даже перестал шарахаться от подобных мыслей. Роман привык. С Дашей всё было впервые, значит, возможно, так будет продолжаться и дальше, во всём остальном. Он себя к этому готовил.

Роман был гроссмейстер, поэтому привык обдумывать всё наперед, но даже не на несколько ходов. Он всегда задумывался о завершении партии и представлял себе все возможные расклады. И выигрыш, и ничью, и проигрыш, а также полную палитру оттенков, содержащихся между. Наверное, именно поэтому он еще ни разу не проигрывал. Но понимание того, что всё когда-то случается в первый раз у Романа было. Нет, он проигрыша не был готов принять, точнее, не думал о нем, как о насущности, а просто шел к победе, но и такого варианта развития событий не отвергал, потому что был гроссмейстер.

Во́т почему он