Письма с острова - Татьяна Борисовна Бонч-Осмоловская

избегнувшей домогательств педофила, ведшего у них уроки викторианской литературы и писательского мастерства. Бабочка в итоге жила недолго, но счастливо, а старый развратник сошел с ума, вообразил себя энтомологом и в просторном плаще и бутсах гонялся по горным склонам за ни в чем не повинными мотыльками. Он нанизывал их на булавки, извращенец, вздрогнула Лидия, вспоминая жуткие сплетни.

Наконец, беда случилась и с ней, и можно было прекратить мучиться, предчувствуя неизбежное. В конце концов, ее вины в происшедшем нет и не было, как не существовало ни вакцины, ни возможности обратной трансформации. Нужно только подготовиться к приходу санкомиссии, но время у нее есть, комиссия явится еще не скоро. И на работе не хватятся, Лида фактически перешла в режим фриланса, брала заказы онлайн и сдавала их по мере выполнения. Она была хорошим работником и справлялась раньше других. Но дружб не заводила, так что беспокоиться и плакать о ней не будут. Текущие заказы останутся в базе заданий, кто-нибудь включится и исполнит поручения. О ней не вспомнят, кому какое до нее дело, даже не задумаются, только рады будут, что перехватят заказ.

Кто еще мог тревожиться о Лиде? Кто мог чего-то хотеть от нее? Память мгновенно переполнилась, в глазах потемнело, у нее перехватило дыхание.

Что выступало из темноты? Резкие жесты, чужое лицо придвигалось вплотную, жаркая слюна заливала шею, и не пошевелиться, и невыносимый груз потного тела, и слюна, не уйти, навсегда, некуда убежать. В голове загудело, как после пожара, замелькали отдельные картинки, несвязанные кадры, распадающиеся на мельтешение пикселей.

О ком должна тревожиться Лида? Ребенок? Гололед, грязные лужи. Смутное раздражение и брезгливость. Родные, семья? Визг, крик, ноющая губа, затрещины, огромные ножницы, режущие по дереву и металлу. Унесло пыльным смерчем, стерто без сожаления. Подруги? Свечи на торте, кружева на сиреневом платье. Вода переливается через край ванны, оглушительно хлопает форточка, еще хлопает и еще. Поднимается пар, картинка тает в тумане. Неважно, уже неважно. Птица еще какая-то, белая, с ободками вокруг круглых глаз. Сова улетела, подняла снежную пыль, затряслись ветви деревьев, и Лида с облегчением вздохнула.

Все это в прошлом, все совершенно неважно. Утраты оборачивались избавлением от излишних привязанностей, давали ту легкость сознания, которую она ощущала с мгновения пробуждения, и теперь уловила разумом, осознала, чтобы тут же забыть навсегда. Кто она, как ее звали, чем она занималась? Она почесала передние шипастые лапки друг о друга. Прошлые чувства, заботы, сомнения, дела, которые, казалось, оставляли основу ее существа, растворялись в новом теле, словно они крепились к исчезнувшему позвоночнику и таяли вместе с ним. В сознании воцарялся покой, ровная и свежая пустота.

Но оставались внешние обязательства. Они тоже составляли обязательную часть перехода. Оглядевшись по сторонам – голова легко вращалась в любую сторону, – она обнаружила, что в комнате царит жуткий кавардак и бедлам. К приходу комиссии нужно привести все в порядок, и она решилась сползти с кровати.

Необходимо прибрать этот ужас. Завалы огрызков, оберток, возвышающиеся до таких высот, что она бы не удивилась, обнаружив на склонах обломки ковчега. Клочки ткани и одежды в неаппетитных пятнах, отдельные засохшие сгустки и струпья, отвратительный дух крови и нечистот – если это ее комната, приходилось признать, прошлая ипостась отличалась крайне неопрятными манерами. Ей пришлось потрудиться, отскребая, подметая, подчищая, вылизывая этот бардак.

Уборка оказалась медитативным занятием, в котором растворялись тревожные мысли, пробуждаемые вонючими развалинами. Она подбирала и подъедала гнилые места, углублялась все дальше в чащобу, собирала сорняки и колючки, ежевику и дикую розу, скворечники и медвежий капкан. Она ползла по склону паршивого эвереста, миновала завалы валежника, проходила под водопадом, дышала цветущим лугом, балансировала на бревне, перекинутом через ручей. Цепляясь сильными пальцами на всех шести крепких лапках, складывающихся под крутыми углами, она забиралась все выше, пока не оказалась на гладкой мраморной площади, посреди которой возвышались два ряда колонн, извергающих плевки липкой плазмы. Она задохнулась от ужаса и отвращения. Придя в себя от кошмара, она еще долго восстанавливала дыхание и ощупывала тело, убедиться, что все на месте. В точности она не могла быть уверена, корректно ли она функционирует – достаточно ли ей пары сложных, приятных на ощупь фасеточных глаз-антенн и трех настоящих крошечных глазок, расположенных в вершинах равнобедренного треугольника наверху головы. Ей нравилось новое тело, его нежный салатовый цвет, изгиб мягкого брюшка, длинные сильные ноги, она опиралась на них, тянулась вверх. И ощущение крыльев под спинкой, сильных крыльев, открывающих небо.

Но пока она оставалась здесь, знакомясь с преобразованным телом и его восприятием мира, открывающегося все ярче и дальше. Она взобралась на подоконник и задохнулась восторгом, разглядев пейзаж за окном. Арка совершенных пропорций из полудюжины вложенных полуколец, стояла на крепких ногах, легких, как лепестки, тонких, как паутина, обрамляя сцену для солнца, что медленно опускалось в траву, трепеща веером звонких лучей. Вершина арки касалась лазури неба, а основания упирались в колоссы деревьев и трав, открывая дышащее пространство, только теперь ставшее для нее различимым.

Возможно, и время теперь шло по-иному. Но она не тревожилась ни о чем. Чем дольше она смотрела вглубь солнечной арки, тем вернее различала узоры внутри нее. Ее слепило сияние за входом, или то было зеркало, она улыбнулась, воздела передние лапки и застыла в восторженной медитации. Из сияющей пустоты прорастали виноградные листья и зеленые ягоды, переплетаясь в совершенном порядке. Из-за листьев выглядывали лица подруг, спокойные лица, треугольные головы с тремя глазками, пронзительные взгляды насквозь, крылья распростерты над нежно-салатовыми спинами. Такие же полупрозрачные легкие крылья, как под створками ее полупрозрачных надкрылий.

У нее свело скулы от лицезрения бессчетных, соразмерных и точных форм, что колыхались во вздохах и выдохах, вырастали, опадали до травы и снова вырастали до неба. Ее захватило чувство, которое, не случись с ней прекрасного перехода, можно было бы назвать религиозным экстазом. Она задохнулась восторгом, и тут сверкающая алмазная пустота в глубине солнечной арки повернулась вдоль оси, издав протяжный малиновый звон, что долго отзывался разливами и перепевами, и позвала ее. Отныне простая mantidae, отряд mantodea, она позабыла заботы прошедших дней и ужасы прошлых ночей, перевалилась через подоконник наружу в небесный свод, расправила крылья и полетела в сторону леса и парка навстречу подругам.

Письмо сорок девятое

«По утрам витражи блекнут и потолок…»

По утрам витражи блекнут и потолок

Вращается словно не может себя занять

Из-за ржавого трона