Из невозвратной стороны - Евгений Евгеньевич Сухов

информацию он получил, я не знаю, но после звонка сказал: «Молодой человек, вас рекомендует Москва как блестящего переводчика. Но… неплохо бы и вид иметь соответственно характеристике. И не надо пугать местное население своим нарядом. Отвыкайте от гражданской жизни. Вы советский офицер, победитель!» Я вышел. Вот и всё. Теперь я щелкопёром штабным должен стать. Во повезло! А что делать? Приказ.

И стали меня наряжать. С непривычки странно всё: тут жмёт, там неудобно, руки в «мундире» резко не вскинуть. А стрелять как? Хотя в штабе это ни к чему. Да и сапоги для контакта не подходят. Слишком мягкие. Невесомые. Такими амбала не свалить. Намучились со мной снабженцы. Видимо, приказ был дан строгий. Но нарядили. Ох и нарядили! Смотрю я на себя в зеркало, а там стоят щёголи в золотых погонах (зеркало-то из кусков). Всё на мне в облипочку, по фигуре. Они мне, щёголи в зеркале, даже нравиться стали. Неужели это я? Надо ж! Потом я один, а их вон сколько. И куда я пистолеты пристраивать буду?

И тут слышу: «Любуешься, пижон штабной!» Батя появился рядом. Я даже не понял откуда. Смутился с досады: проглядел! У нас так не положено. Но вида не подал и небрежно, по-штабному или столичному бросил: «Как вы считаете, гвардии полковник, это не очень вызывающе для фронтового офицера?» – «В самый раз, товарищ фронтовой офицер. Пойдём учиться». – «Опять?! Чему?!» – «Ходить, сидеть, держаться, быть любезным с дамами. Быть вежливым и прочее, и прочее». Я чуть не взвыл: опять учиться! Да я и без него знал, как надо себя вести в высшем обществе. Из книг.

Всё равно пришлось учиться. В очередной раз. Теперь галантному поведению. И даже причёсываться расчёской, а не употреблять её в более практических целях. Правда, у меня и расчёски-то не было. Лишнее мы с собой не носили. А тут… Надо – так надо. И на всё про всё сутки.

Идём мы в штаб. Все внимание на нас обращают – два красавца, особенно Батя, от орденов в сиянии. В штабе шепчутся: «Из Москвы инспекция». Меня сразу и не признали. Из Москвы, в орденах. И без клюки. Начштаба был приятно удивлён.

И всё по старой. В штаб прикомандирован на задание: надо выявить пути утечки информации из штаба. И кто это делает? Как это всё происходит и через кого уходит? Полковник с проверкой из Москвы, а я переводчик. И закрутилось колесо. Нужно быстро просеивать информацию, анализировать, сопоставлять, проверять и выявлять. А вот с этим не получалось, как мы ни бились. Всё чисто. А секретная информация уходит. А я ещё и переводчик. То и дело дёргают переводить.

Взяли тут одного полковника: холёный, морда самоуверенная, наглая, на контакт не идёт. Мне интересно стало. Строевой офицер или… Вхожу, пенсне вынимаю, белоснежным платочком не спеша протираю и на нос одним движением, резко так. Был у меня и такой приём. И вежливо, почтительно начинаю шпрехать о Бетховене, Моцарте. Из Лермонтова по-немецки залепил, а сказал, что Гейне. Смотрю, поверил. Хорош гусь! А потом о Вагнере меня понесло. Люблю я Вагнера. И о национализме его не забыл. У него брови наверх и глаза круглые стали. А потом под нос фотографии о зверствах культурной немецкой нации ему сунул. Все жуткие. Особенно те, где трупики детей к столбам колючей проволокой прикручены. «Ваша работа!» – «Нет, нет… „Галичина“, Бандера… Не моя!» – «Признавайся, мразь!» И пистолет, который молотком мог только работать, в рот ему сунул. Он позеленел, заикаться стал. Машинистка завизжала. Я и сам испугался: как бы он не обделался. Влетел генерал, орёт. Хорошо, Батя из ниоткуда проявился, понял, в чём дело, успокаивать меня начал. И так правдоподобно.

Мы с ним давай потрошить немчуру. Ценный фрукт для нас оказался. И для начальства много ценного узнали. Генерал после допроса сказал: «Да… А на вас глядя, не подумаешь». Он понял, откуда мы и кто.

Кому-то и лестно такое слышать. А мне что, работа такая. Машинистке молчать приказали. Нашу часть вопросов и ответов не печатать. Руки у неё тряслись, и она так и не смогла понять, почему печатать надо не всё. А меня с тех пор стороной обходить стала. Для себя мы неожиданно нарыли то, что нам не хватало. И главное, в руках появилась ниточка. Если грамотно потянуть, толк будет, как говорил Батя. Он тогда выставил меня на улицу, чтобы прогулялся, сменил обстановку. Смотришь, весна и нашепчет что дельное о ниточке и прочем.

А на улице и правда весна, деревья зелёной дымкой окутаны, газоны, лужайки зеленью окрашены. Воздух сиреневый от заката. Легко дышится и надышаться не можешь. Девушки вылезли из коконов войны, зимы и запорхали по улицам. Вызывающе, откровенно глядят на оставшихся в живых мужчин. Им ласка нужна, тепло. Всё ожило, и они тоже. Весна после войны, после зимы. А на такого видного офицера как не глядеть призывно? Но я не замечаю. Иду проигрываю в голове варианты и ту информацию, что добровольно сообщил немчура после любезного разговора. Вот что значат правильный подход и умение общаться.

И тут… Неожиданно выскочила женщина и запричитала: «Пан офицер, пан офицер, прошу помощи. На колени встану – помогите». – «Что случилось?» – «Она рожает. Не получается, спасите, помогите! Деве Марии век за вас молиться буду!» Была это талантливая игра или в самом деле беда, я не знал. Но всё же сказал: «Пойдёмте». И мадам повела меня, но не в дом, а на задний двор.

Я сунул руки в карманы и снял пистолеты с предохранителей. Стал весь внимание. Во дворе на соломе мычала корова, телилась. Над ней девушка. «Видите, пан офицер? Помогите! Единственная кормилица помрёт, и мы помрём с голоду». – «Надо сбегать за ветеринаром». – «Нет их, поубивало. Вы только поможайте. У вас руки сильные».

И я стал помогать. Делать то, что мне говорили. И помог. Так я познакомился с пани Зосей и Евой. Она временно жила у пани Зоей. И ещё с двумя телятами. Меня окружала обстановка начала века: спокойная, уютная, рассчитанная на душевный комфорт и удобство. С фотографий на стенах смотрели лица солидные, значимые. Или это фото в начале века смогли такими сделать? Как картины они были.

Всё здесь было сделано на века. Веяло уютным, старым миром. И оставалось только диву даваться, как быстро он был уничтожен. И только в домах, сердцах остался у немногих. И мы пили чай, настоящий, довоенный, в сколке старого