Ген Рафаила - Катя Качур

буду. А в маленькой комнатушке кто обитает?

– Там обитают банки и пакеты, – сказал Анатоль, с укором посмотрев на Батутовну.

– Их можно перенести в коридор, – залебезила теща.

– Нет, на свалку, и точка. У меня отпуск, и я намерена провести его здесь, в чистоте и уюте, – заявила Олеська.

– Леся – кремень, придется выбросить, – обрадовался Анатоль.

Батутовна горько вздохнула, ища глазами поддержки у Хуана. Тот пожал плечами.

Ближайшую неделю Олеська драила дом, вырывая из рук матери какие-то старые тряпки, заварочные чайники с отбитыми носами, треснутые цветочные горшки, пустые пузырьки из-под лекарств. Все это немедленно помещалось в огромные черные мусорные мешки и отдавалось Анатолю с Андрюшей. Те радостно тащили скарб на помойку.

– Это ж антиквариат! – кричала Батутовна, когда в мусорку полетел засохший яичный шампунь в алюминиевой тубе. – Я его с семидесятого года хранила!

– А это тоже антиквариат? – спрашивала взмыленная Олеська с косынкой на голове, выгребая из-под кровати килограммы ореховой кожуры.

– Конечно, из них можно делать поделки!

– Какие поделки, мама? – Олеся вытирала локтем пот со лба.

– В школу. Вот будут у Андрюши дети, зададут им домашку по природоведению. А из скорлупы можно смастерить божью коровку или жука.

– Может, ты еще и желуди для этого хранишь? – съязвила дочь.

– Желуди не трожь! – всполошилась Батутовна.

– Где они? – Олеська с веником, как с булавой, подошла вплотную к матери.

– Нигде…

Выяснилось, что, в отличие от Анатоля, Пелагея боялась собственного ребенка как огня.

– Где желуди? – Дочь приперла Батутовну к стене.

– Доча, ну они же никому не мешают…

– Желуди где? – Ручка веника уперлась в могучую грудь бабки.

– За пальмой, в трехлитровой банке…

Олеська рванула за пальму и достала трофей.

– Мама! Тут же плесень!

– Велика важность, можно помыть.

– Когда родятся и пойдут в школу Андрюшины дети, дубы десять раз сбросят урожай! Толя, – крикнула она вниз, на первый этаж, – забери и этот хлам!

Батутовна ходила, поджав губы, как графиня во время крестьянского бунта. Дом день ото дня оживал, избавлялся от струпьев и комков свалявшейся шерсти, словно уличная дворняга, пригретая добрым чудаком. Половички были вытряхнуты, шторы постираны, окна намыты до блеска. Олеська побелила потолок, накрыла новую, в цвет побелки, скатерть, отдраила до северного сияния закопченный чайник со свистком. Пытаясь угодить будущей свекрови – усердно, серьезно, истово, – ей помогала несуразная девочка-институтка, Андрюшина невеста (так ей хотелось думать). Звали ее бесхитростно – Наташей. Вместе они даже искупали с шампунем Хосе, а с ним заодно – и кошек.

– Ну вот это – лишнее, – прокомментировал Хуан. – С научной точки зрения они не стали чище и даже потеряли иммунитет к паразитам.

– А вы, умник, оставьте свое мнение при себе, – огрызнулась Олеська.

Она была в футболке с большими мокрыми пятнами под мышками и на груди. Импровизированные шорты из старых лосин, тоже залитые водой, обтягивали сказочные формы. Хуан втянул воздух, как лис, раздувая ноздри, и замер в блаженстве.

– Стирающая женщина – олицетворение самой весны, – сказал он. – Смесь альдегидов, моющих средств с природным по́том – лучший феромон и афродизиак.

– Это вы как ученый говорите? – Олеська прищурилась, передавая в руки испанца мокрого кошака, больше похожего на крысу.

– Исключительно как исследователь и экспериментатор!

– Тогда возьмите полотенце и вытрите кота насухо, – приказала она.

– Это тоже антинаучно, он может вылизать себя сам, тем более сейчас на улице крайне тепло. Но жену генерала я не могу ослушаться. – Хуан запеленал рвущегося на все четыре стороны зверя, оставив снаружи только розовый нос и кипенно-белые усы, направленные в космос.

– А по-моему, вы – романтик, – рассмеялась Олеська.

– Как вы определили?

– Вы очень нежно завернули кота, будто собственного ребенка.

– Эти твари – и есть мои дети, – потупился испанец. – А хотите, я вам сыграю ноктюрн на этих шикарных усах?

– Хочу…

Хуан пощекотал кошачьи вибрисы, и их обладатель громко замурчал.

– Слышите? – спросил зоолог.

– Просто урчит кот, – ответила Олеська.

– Разве это не чудо, когда кто-то урчит от удовольствия? Разве это не лучшая музыка?

Наташа, отжимающая рядом полотенце, шепнула Олесе в ухо:

– По-моему, он вас клеит…

Жена генерала, привыкшая по жизни к вниманию мужчин, вдруг засмущалась, выжала на себе футболку и скрылась в доме.

* * *

Вечером двор был разлинован веревками от забора до забора и увешан постиранным бельем. Ветер поднимал его парусами, и казалось, дом, будто фрегат, плыл куда-то в закатном небе, соревнуясь с тучами и летящими лепестками сливочных яблонь.

Батутовна, что дулась весь день на домочадцев, как жаба-ага, умиротворилась и качалась в ротанговом кресле в такт простыням и распахнутым настежь окнам. Хуан в беседке воплощал на гитаре испанскую грусть. Анатоль потягивал вино. Андрей с Наташей обжимались где-то на задворках. Выкупанные кошки валялись в серо-серебристой пыли, так же как и немытый лис Рафик. Хосе после бани остервенело копал навоз на просеке.

Олеська сидела на крылечке, уставшая от многодневной уборки, с распущенными волосами и босыми пятками. В ее уши вливались средиземноморские напевы, урчание котов, дремотный храп Батутовны, шелест деревьев, плеск Волги, жужжание мухи в паутине и много всего неуловимого, сиюминутного.

Ей никогда не посвящали ноктюрн на усах кота. Ей никогда не играли фламенко. В ее взмокшей майке никогда не находили феромонов. Было очень много в этих секундах, не происходившего никогда.

Олеська заплакала. Она влюбилась.

Глава 27

Лето

Влюбился и Хуан. Он не хотел, он долго сопротивлялся. Он обожал генерала, души не чаял в Андрюше, считал Батутовну своей матерью. Олеська была всему этому помехой. Как внезапное солнце мешает осеннему сплину, желанию утонуть в диване, накрыться плюшем и жаловаться на дождь. Как неожиданная возможность улететь на Мальдивы мешает давним планам порыться в грядках на даче. Как друг, пришедший с пивом и рыбой, мешает наладить-таки трезвый образ жизни.

Испанец обманывал себя. Когда они с Олеськой гуляли по лесу, он читал лекции по анатомии семейства псовых. Когда садились отдохнуть на полянке, усыпанной несозревшей земляникой, он с упоением вещал, что эта ягода насчитывает шестьсот видов. Что земляника росла еще во времена динозавров – ее окаменелостям более шестидесяти миллионов лет. Что плоды лечат головную боль, поскольку в мякоти есть вещества, близкие к аспирину. И много другой научной дичи.

Олеська слушала его с таким же восхищением, как когда-то рассказы Красавцева о дворянском происхождении.

Видимо, в ее молчании было нечто такое, от чего мужчины сходили с ума. Возвращаясь домой, испанец напивался и с рвением садился ковыряться в своих пробирках и чашках Петри. Он пытался найти в них прежнее вдохновение. Но содержимое желудков лисиц не шло ни в какое сравнение с нежным загаром на Олеськиных щеках, с венком из ромашек на пшеничных волосах, с капелькой пота в ямочке под шеей.

Хуан решил было вернуться в Испанию на несколько месяцев, однако Анатоль его отговорил. Он видел страдания друга, но не ревновал, а, наоборот, был горд своим выбором двадцатилетней давности. Его жена по-прежнему желанна. И не только им