Как вернувшийся Данте - Николай Иванович Бизин

не должен и в праве. Но я узнала. И я всё по-правлю (я в своём праве).

Цыбин (у себя в Санкт-Ленинграде) смотрел, как идут Первомужчина и Первоженщина. Лилит (везде – у себя; а сейчас ещё и – в келье отступника) смотрела на лжемонаха и никакого внимания не обращала на умирающего ученика живописца.

Илья (которому вот-вот умереть предстоит) – в своем Санкт-Ленинграде смотрел на женщину (которая никогда не признает очевидного).

Он сказал (а Цыбин услышал):

– …, – могли бы произнести его губы.

– …, – могли бы ответить её губы.

Они шли.

Конечно, сейчас в мироздании темно’ (ибо – ночь уже наступила); но – повсеместная сырость куда-то сгинула; казалось – вместе с сыростью вот-вот были готовы сгинуть и мороки летейских забвений; впрочем – о талом податливом паркетном льде «Атлантиды» (о нём Илья позабыл вполне добровольно.

Здесь и сейчас – асфальт под их быстрыми ногами был матовым в лучах фонарей и казался достаточно прочным; здесь и сейчас – они переходили мост через Фонтанку; но – на середине моста (ибо – мы вновь «вечно вернулись» на сердцевину) он остановил ее:

– Подлинный, не оболганный эдипов комплекс. Мы, Первоженщина и Первомужчина – сейчас одни и не завершены: бездну времен мы в муках рожаем друг друга – словно бы вытаскиваем друг друга из бездны; но – происходит это очень уж плотски и пошло, потому – вполне безнадежно.

– Это претензия? Или ты лжешь? Ты не можешь так говорить.

– Могу. Ибо жизнь есть претензия. А так не должно. Ибо – осознавать жизнь в недотворении есть ложная претензия.

Он не знал, насколько он прав. Что подсматривающий за ними составной египтянин Пентавер (волею цыбинского ци, но – в теле некоего поэта отправившийся в Первопрестольную), как раз сейчас московскими вопросами и займётся (очень версифицированно: зачем самому отправляться куда-то, если Москва пожаловала в Санкт-Ленинград).

Кстати, тоже ложная претензия. Но! Пока что мужчина и женщина говорят (почти) сами по себе.

– Тогда и ты (если «ты» – это ты, и тогда именно ты не-поправимо прав) уже не живешь, ибо – здесь и сейчас ты погиб! – сказала женщина мужчине.

Сказано было просто и негромко; но – руки своей женщину у мужчины не отняла (давеча, останавливая, он руки её коснулся); она – почти отозвалась на зов той изначальной силы, что в словах его безусловно присутствовала и тщилась прозвучать на весь свет.

Но! Без Яны никак не могла (бы) прозвучать.

– А теперь повтори, какой ты меня обнаружил!

– Как и всегда, смертоносной. Спросил у добрых людей, куда им нет ходу, и им пришлось-таки стать (хоть и не сразу, но – всё в мире слово) разговорчивыми, – произнес мужчина нарочито безразлично.

Она, разумеется, его безразличие легко раскусила и ощутила при этом прикусе сладкую горечь и теплоту чей-то крови.

– Так просто? Тогда это тревожно.

– Да, – согласился он. – У нас всё по прежнему.

На деле она спросила:

– Кто это рядом с тобой?

Разумеется даже разумом, что сам по себе ответ был ей ведом; причём – ещё до начала вопроса.

– Моя смерть, которая могла бы стать и твоей (но – не станет).

– И это хорошо, – чужими словами могла бы ответить она; но (как и смерть) – не стала.

Он повернулся и пошёл. Она тут же его настигла. Они вступили в круг света. Близился очередной и последний на этом мосту фонарь.

– Подлинный, не оболганный Эдипов комплекс; мы оба за него в ответе, – упрямо повторил он. – Шагая друг к другу, мы слепнем для жизни мертвой, чтобы нигде и ни в чём не видеть её; зато – увидеть (только) живую душу.

Она молчала и не возражала, но – и не соглашалась.

Любая мертвечина была для неё – словно бы равновелика живому (если не явлена была от Сотворения Мира); мир деградировал (в её глазах) – уже сейчас (хотя еще ничего не решилось) для нее уже почти не было живых среди мертвых и мертвых среди живых.

Он сказал:

– В этом смысл всего: чтобы хватило сил ответить.

– Перед кем? – горделиво усмехнулась она.

– Я бы сказал: перед Отцом; конечно же – это слишком возвышенно для наших низин (вестимо – и Петербург на болотах) и, стало быть, (внешне) даже по’шло; мы в ответе перед самими собой «ещё не-бывашими», каким ещё быть (не) предстоит, ибо (как и твой волшебный Петербург, тоже всегда незавершенный) мы «здесь и сейчас» – не для проживания в «здесь и сейчас».

Всё это было им сказано; но – не договорено было другое: ты, Первоженщина, скрываешься в Петербурге, а вокруг нас (здесь и сейчас) Санкт-Ленинград; поэтому – пока ты скрываешься, ты не живёшь.

Она оценила эту недоговорённость.

– Ты перестал быть поэтом, – раздумчиво сказала она. – А вот кем ты видишь нового себя? Ты теперь много говоришь (о перемене имён): имена, имена, имена – помнишь, как некто давал имена предметам и душам? А ведь ты (почти) приближаешься к существу вещей, то есть: много чего произнося, ты на самом-то деле немотствуешь!

– Да! – тотчас согласился он с ней. – Когда ветхий Адам наделял этот новорожденный мир именами, он душой отвечал за их силу; но – поэтом он не был, поскольку не был им (сотворенный не из серебряных глин) рождён. Ты, что (тоже) не была рождена, должна это хорошо понимать!

– И все же не верю! Кто говорит за тебя, чьими словами ты пользуешься? Сам ты слишком слаб для такого кровавого родства! – так она говорила и не видела чуда (она, почти всевидящая)!

Они – словно бы «шли и не шли»; словно бы – увязли в конусе света последнего на их мосту фонаря. Как будто тысячелетия назад они напрочь увязли в просвеченном насквозь янтаре.

– Сказать тебе, «бывший поэт», в чём именно ты лжешь, я сейчас не могу (не поймёшь); но – могу объяснить, почему лжёшь: тебя бесит твоя конечность и следующая из неё ограниченность –