Пуанты для дождя - Марина Порошина

Евгения Германовича под предлогом, что ему нужно «развеяться», но не преуспела, и наконец, уехала. Проводив ее на вокзал, Моцарт радовался, как Малыш, чьи родители уехали в отпуск и оставили квартиру в его (и Карлсона) полном распоряжении. На предстоящую неделю он строил головокружительные планы, удивляясь попутно, как так вышло, что Надежда Петровна из соседки вдруг превратилась в домоправительницу (и временами даже домомучительницу).

К первому уроку «на свободе» Моцарт подготовился основательно: идеально выученное домашнее задание отскакивало от зубов, то есть от пальцев, а это должно было оставить время на чаепитие. Купил торт, фрукты, конфеты. Подумывал еще пойти на маленькую хитрость и объявить себя именинником, тогда уж точно в чаепитии ему не откажут, но вовремя спохватился: имея в общих знакомых вездесущую Бэллу Марковну, врать насчет дат и событий бессмысленно. Хотя в глубине души, зная тещу, он подозревал, что знакомство с Ларисой Борисовной было ею организовано не случайно. Он понимал, что теща жалеет его, переживает и чувствует себя виноватой. Поэтому она не будет возражать, если они с Ларисой Борисовной… Господи боже мой, что — они с Ларисой Борисовной?! Будут бегать по киношкам? Вместе смотреть телевизор? Играть в четыре руки, черт побери?! Она — старая дева с больным отцом на руках, он — старый дурак, брошенный женой, которая была на двенадцать лет моложе. Моцарт злился, волновался, ждал неизвестно чего. На душе было неспокойно и томительно, как будто бы там кто-то неумелый пытался сыграть новую, незнакомую мелодию: начинал, сбивался, повторял и опять сбивался, а он, Моцарт, ждал, что из всего этого выйдет, зазвучит или нет. И какая именно мелодия получится, тоже неизвестно.

И очевидно, на нервной почве Моцарта осенила блестящая идея. Нет, не так. Первоначально идея была проста и бесхитростна: переделав с утра пораньше все дела и откровенно маясь от безделья и ожидания, он решил приготовить себе обед. Что-нибудь вредное, вроде отбивных с жареной картошкой и кетчупом, вместо полезных голубцов и котлет, заботливо оставленных Надеждой. Тихон и Маруся, всячески приветствовали приготовление отбивных, кот обожал процесс их приготовления так же трепетно, как Маруся любила игру на фортепиано. И постарался привить эту любовь своей подружке. Маруся к процессу отнеслась уважительно, вместе с Тихоном они уселись на кухонном шкафу и приготовились наблюдать. Но когда хозяин застучал молоточком для отбивания мяса, кошка вдруг испугалась, метнулась вниз, Тихон рванул за ней, следом упала стоявшая наверху жестяная коробка с панировочными сухарями, а Евгений Германович от неожиданности треснул молоточком по пальцу. Именно с этого момента первоначально простой замысел стал гениальным.

Моцарт обвязал палец бинтом (получилось вполне жалостно) и, ужасно довольный собой, уселся ждать Ларису Борисовну — чаепитие тет-а-тет из вероятного превратилось в неизбежное. Приврать пришлось совсем немного: сказал, что поранил палец не утром, а «вот буквально пять минут назад», так что отменять занятие было уже поздно. А поэтому сегодня придется только слушать музыку в исполнении Ларисы Борисовна и потом пить чай. Или даже обедать. Одному ему плохо, больно и совершенно нет аппетита, — вдохновенно врал Евгений Германович, — но живая музыка его отвлечет, а за компанию он, возможно, сможет заставить себя съесть кусочек чего-нибудь. Всплеснув руками и на этот раз не улыбаясь, Лариса Борисовна согласилась на все сразу — присущие ей сострадание и любовь к ближнему, а также свежезабинтованный палец и взволнованный вид этого самого ближнего указывали ей единственно возможный путь.

И вот все на местах: коты на пианино, Лариса Борисовна за инструментом, Моцарт, на правах больного, расположился в кресле. Сеанс музыкотерапии начался с простого, с Бетховена «К Элизе», потом «Лунная соната» (по просьбам пострадавшего), затем Шопен по выбору исполнительницы для повышения образовательного уровня слушателей. Евгений Германович слушал внимательно. И не отрываясь, смотрел на Ларису Борисовну. Он всегда любил смотреть — именно смотреть, а не слушать, как играют другие, будь то симфонический оркестр в филармонии или Анна дома в гостиной. Смотреть и думать о своем, а музыка, если повезет, помогала, если нет — мешала, но он терпел, потому что музыку в их семье полагалось любить (или хотя бы делать вид). Сам он понимал только музыку со словами, а если без слов, то уж хотя бы мелодия должна быть хорошая, и Шопен в его систему ценностей укладывался не вполне.

Но зато он смотрел на Ларису Борисовну, ее мягкие движения, задумчивый профиль, красивые руки с длинными пальцами без колец и затейливого маникюра. Эта музыка помогала ему, подхватывала ход мыслей, предлагала интересные повороты. Сперва Моцарт подумал, что Анна никогда не позволяла себе и дня провести без тщательного маникюра и всегда, даже дома, носила кольца и браслеты, унаследовав эту привычку от Бэллы Марковны. Он сравнивал, ужасаясь крамольному ходу своих мыслей. До сих пор фортепиано было вотчиной Анны, ее территорией, где она царила и повелевала. Теперь на нее ступила другая женщина. Он сравнивал, сам того не желая и не в силах остановиться. Это музыка, вкрадчивая и будоражащая, затягивающая, лишающая воли, она во всем виновата!

Он вспомнил, что впервые услышав голос Ларисы Борисовны по телефону, отчего-то подумал про осеннее солнце, была в его интонациях мягкая и ненарочитая теплота. Она и в самом деле была похожа на осень, спокойную, неяркую, уже простившуюся с летом и приготовившуюся с мудрым смирением ждать холодов. На ее милом обыкновенном лице уже были заметны первые морщинки, а на висках просвечивала седина, которую она, судя по всему, не собиралась прятать под слоем краски. Кажется, она была ровесницей Анны — и полной ее противоположностью в манере держаться, двигаться, говорить, прикасаться к клавишам. Анна всегда и всех, особенно новых знакомых, будоражила, провоцировала, непременно старалась взять беседу в свои руки и произвести впечатление (надо признать, ей это всегда удавалось), она обожала покорять и нравится, она сама скорее походила на лето в его излете — еще рыжее, еще яркое, еще солнечное, не собирающееся сдаваться на милость листопада и первых льдинок…

Как странно, усмехнулся своим мыслям Моцарт. Я сравниваю Анну с женщиной, которую едва знаю. Я сравниваю несравненную Анну с другой женщиной. И я нахожу общие черты. Виновато колдовское фортепиано, это оно наводит морок и внушает странные мысли. На самом деле ничего этого нет. И быть не может.

За чаем он вдруг ощутил странное желание рассказать Ларисе Борисовне о том, что с ним случилось, как он живет последние месяцы, и что значит для него появление в его жизни музыки, а значит, и Ларисы