Пришельцы и анорексия - Крис Краус

Мы сели на кровать, и Пришелец очень медленно проник в меня. (Земляне, говорит Ульрика Майнхоф… Когда веревка затягивалась вокруг моей шеи, я перестала что-либо воспринимать, но ко мне вернулось мое сознание и способность мыслить. Со мной занялся любовью Пришелец…) Когда я его раздеваю, у меня захватывает дух. Бледность кожи под мягкими темными волосами. Пришелец был обнажен. На мне оставалась какая-то одежда. Мы неподвижны. Волокна дрожи между нашими телами в темноте. «Именно так я себе это и представляла. Так же плавно». Больше невозможно произнести ни слова. Низкий голос. «Не двигайся». «Мне нравится слышать твое дыхание».

Как и я, Пришелец — анорексик. Иногда мы обсуждаем нашу общую проблему мальабсорбции. Всё превращается в дерьмо. Еду невозможно контролировать. Если бы только можно было миновать горло, желудок и тонкую кишку и переваривать пищу взглядом. Спустя несколько недель Пришелец решает, что он больше не будет заниматься со мной любовью, потому что я «не Та Cамая». Всё свое время на этой планете Пришельцы занимаются поисками, проведением испытаний. Они могут прослезиться, ностальгируя о девственницах, оставшихся на родине.

Я на своей кухне, готовлю куриную лапшу для Пришельца. Пятый день с тех пор, как он отменил валиум и героин. Он не в состоянии ни встать, ни заснуть. Я очень хочу, чтобы он поел. Хотя он говорит, что не любит меня, я не могу поверить, что это правда. Поэтому я хочу ему помочь. «Как насчет вкусного тоста из цельнозерновой пшеницы?», — спрашиваю я, наливая ему суп. «Ты не обижайся, — говорит он, — но мне надо тебе кое-что сказать. Твоя пизда воняет. Если бы ты мылась как следует, я бы занимался с тобой теми вещами, которыми я занимался со всеми своими девушками». Я ахаю. Проливаю суп. «Извини, — говорит он, — наверное, надо было сказать тебе об этом, когда мы встречались».

Еда, из которой вытравили все цвета, питательные вещества и запах и которую затем восстановили, как мои дорогостоящие волосы (они ему нравятся), салон «Рависсан», триста долларов, как провинциальные пизденки, политые мессенгилом[42].

Если бы только я могла поесть, хотя бы чуть-чуть —

Дорогой Вальтер Беньямин,

Принимать ЛСД в Южной Калифорнии — это не то же самое, что курить гашиш в Марселе в 1939-м.

На прошлых выходных мы с Сильвером поехали в Морро-Бэй, чтобы снова трипануть. Мы закинулись кислотой где-то посреди пустыни. Ничего не почувствовали. Но когда добрались до Морро-Бэй и стали кружить по парковке в поисках места, кислота начала действовать. Сладковатый и едкий вкус химии — добро пожаловать в Зону — насморк и сухое дыхание после. Как и другие интеллектуалы твоего времени, ты верил, что в вульгарности есть некое очарование. В тот воскресный вечер ты толкался в порту, разглядывая лица рабочих. Уродство, думал ты, может быть вместилищем красоты. Парковка возле Морро-Бэй: люди в одежде со светоотражателями переезжали от одного сувенирного магазина к другому на взятых напрокат двухместных велосипедах с козырьком. Лиц не было. Только эти уродливые велики, и машины, и асфальт, и взрослые мужчины в детской одежде.

Машины ползли туда-сюда по четырехполосному шоссе между бухтой и парковкой. Простояв там, как нам показалось, целую вечность, мы перешли дорогу. Бухту было сложно отличить от парковки. Очередная вереница сувенирных магазинов, фастфуд-забегаловки. Мы побрели мимо вывесок магазинов в поисках «достопримечательностей»: парочки настоящих деревянных рыбацких лодок, поставленных на якорь в чавкающей бухте; парочки настоящих рыбаков в забродных сапогах до бедра. Но когда мы туда дошли, достопримечательности показались нам мизерными, уменьшенными. Несколько настоящих рыбин бились на пристани. Смерть от отравления, смерть от удушья. Три дымовые трубы завода, построенного рядом с гаванью, выпускают «экологичный газ». В центре гавани стая чаек устроилась на скале Морро. Смотришь на океан, надеешься, что сердце замрет на горизонте, но горизонт перекрывает мрачная череда танкеров и нефтяных вышек. Мы окружены со всех сторон.

Дорогой Вальтер, заказав дюжину устриц в «Бассо», ты захотел попробовать все блюда в меню — вот как сильно тебе там понравилось. В итоге ты согласился на каламбур: «Я возьму львиный паштет» (paté de Lyon)[43]. О пищевом отравлении ты не задумывался. Возле моего дома на Фигероа стоит трейлер, в котором продают морепродукты. На этой неделе четыре человека отравились их блюдами и умерли — морепродукты собирали в токсичных водорослях в Мексиканском заливе в восьмиста милях отсюда. А еще умерли две тысячи пеликанов…

Всё казалось неявно и глубоко комичным. Лучше всего тебе было в компании с самим собой. Или если точнее — и в этом ты, как и всегда, был так сладко точен — ты был самым осведомленным, самым внимательным и беззастенчивым проводником собственных удовольствий и ощущений. Когда я в прошлый раз принимала кислоту двадцать лет назад в Эванс-Бэй в Веллингтоне, всё было точно так же. Даже если я не была и никогда не буду такой же чувствительной, как ты. «Очень скоро исчезает чувство одиночества. Моя трость начинает доставлять мне особое удовольствие. Чувство одиночества быстро проходит. Становишься таким чувствительным, что боишься, как бы тень, упавшая на бумагу, ей не повредила»[44]. Даже если я только и могла, что блеснуть крокодиловой сумочкой перед своим сторчавшимся парнем и притвориться, будто я актриса из «Безумного Пьеро».

На гавань обрушивается туман, начинает холодать — та самая косметическая, калифорнийская микроклиматическая прохлада. Мы думаем, вот бы горячего супчика! — и стоит только испытать потребность, как она уже удовлетворена, ведь позади нас лавка с клэм-чаудером. Внутри японка разливает клейкий комковатый чаудер в миски из пенопласта. Чаудер стоит пять долларов, здесь чисто, как в общественных туалетах Сан-Диего. На полу и стенах плитка; в витрине — модель города, на ней разложены кусочки еды. Нет ни стульев, ни столов. Мы с Сильвером берем наш пенопласт и пластиковые ложки и ежимся от холода на скамейке без спинки прямо на набережной. Эргономичный дизайн оранжевой скамейки создан для потребления фастфуда. У меня урчит в желудке. Урна в паре сантиметрах от скамейки доверху забита пенопластом и пластиком.

Мне нехорошо, наворачиваются слезы, поэтому Сильвер ведет меня к океану. Пляж — песчаный, идеальный, удивительно безрадостный. Это песчаный пляж из дневных мыльных опер и Малибу, он вживлен в мечты людей повсюду, как татуировка пурпурной розы. «Нигде нет ничего красивого! — кричу я. — Неужели ты не видишь? Красота держится на принципе исключения», — я хватаю ртом воздух, как умирающая рыба. «А может быть только А,