Библиотечный шпион - Маделин Мартин

пережить роковой ноябрьский день 1755 года, когда землетрясение разрушило большую часть города. Но трагедия на этом не закончилась – приливная волна поднялась по реке Тахо и смыла другую часть Лиссабона, но, словно этого оказалось недостаточно, от свечей и фонарей занялись пожары, уничтожившие то, что устояло перед дрожью земли и натиском воды. Катастрофа случилась единомоментно, унеся несколько десятков тысяч жизней. Новости о ней разнеслись по всему миру, глубоко тронув Вольтера, который не только включил описание этой трагедии в повесть о Кандиде, но и сочинил целую поэму, оплакивая погибший город. И хотя каким-то чудом Алфама уцелела, с тех давних дней на некоторых зданиях остались стяжки, напоминавшие швы, наложенные на рваные раны.

Джеймс прокладывал путь через запутанный лабиринт улиц с вызывающей восхищение уверенностью. Здешние дома насчитывали от трех до пяти этажей, их пастельные фасады были испещрены окнами со ставнями, в которых виднелись болтающие друг с другом соседи, временами на расстоянии всего вытянутой руки. По улицам разливался аромат домашней еды – жареных сосисок и запеченных на гриле, с дымком, морепродуктов. От этих соблазнительных запахов у Авы потекли слюнки, тем более что, следуя указаниям хозяина приема, в путь они отправились голодными.

Осторожно спускаясь по крутой лестничке, ведущей к осыпающемуся зданию, Ава заметила у ее подножия Ламана и рядом с ним мужчину помладше, с располагающей улыбкой и одетого не в пошитый на заказ костюм, как Ламан и Джеймс, а в простую рубашку и просторные брюки. Несмотря на юность, лицо у него было изможденным и одутловатым.

– Позвольте представить – Итан Уильямс, – произнес Ламан. – Он работает на Американский еврейский распределительный комитет.

– Или попросту «Джойнт», – добавил Итан, протягивая руку, которую Ава крепко пожала, заслужив одобрительный кивок нового знакомого.

– Итан плотно сотрудничает с беженцами и может посодействовать в поиске газет, которыми до сих пор вас снабжал я, – продолжал Ламан. – Посему я счел своей первейшей обязанностью перед отбытием познакомить вас. – Он положил руку на плечо Итану и сжал его почти с отеческой нежностью. – Итан внес решающий вклад в сбор материалов, которые я передавал вам, а также в успешное получение мной американской визы.

– С вашей стороны было очень любезно оказать содействие Ламану, – улыбнулась Ава новому знакомому, с трудом справившись с переполнявшими ее эмоциями – не только печалью от сознания, что вскоре они расстанутся навсегда, но и радостью от того, что ему наконец удалось вырваться на свободу.

Итан кивнул.

– Я всегда рад помочь.

Ламан просиял, обводя их всех взглядом.

– Скольким драгоценным для меня людям эта страна дала приют, в то время как мои соотечественники пытались меня депортировать. Мне выпала редкая удача – вкусить щедрот Португалии, увидеть ее красоту, насладиться ее искусством, ощутить ее дружелюбие. И последний вечер здесь я хочу разделить с теми, кто мне дорог.

Ламану действительно повезло. Не только потому, что огромное состояние позволило ему ждать заветного дня в комфорте, но и потому, что природа наделила его ценным даром смотреть на мир как на чудо, как на гору конфет, где за каждой оберткой скрывается изысканное лакомство.

– А теперь поспешим, а то пропустим следующее выступление. – Он жестом пригласил своих спутников внутрь.

Интерьер здания не соответствовал его бедственному внешнему состоянию – здесь стояли тяжелые деревянные столы и стулья с сиденьями, обитыми мягкой красной тканью, а сводчатый потолок демонстрировал полосатую кирпичную кладку, к которой Ава уже привыкла за проведенное в Португалии время.

– Фаду, – благоговейно пояснил Ламан.

До сих пор Ава уходила со званых вечеров слишком рано, чтобы успеть насладиться музыкой, но она знала, что такое фаду – полные печали песни, характерные именно для Лиссабона, о тяжкой доле бедняков, о страдании и утратах. Первые упоминания фаду относились как раз ко временам после того самого землетрясения, когда город только начал отстраиваться заново.

Им незамедлительно подали по бокалу зеленого вина – шипучего золотого напитка, который производят на севере Португалии и пьют до того, как оно успевает созреть. К нему подали несколько видов жареной рыбы и осьминогов, а также нечто, похожее на колбасу, согнутую в виде подковы.

– Ни грамма свинины. – Ламан поднял вверх указательный палец таким же жестом, как преподаватель философии в институте Пратта. – Это алхейра. – Он взял приборы и разрезал колбасу. – Видите – мясо птицы со специями и добавлением хлеба, а выглядит как свинина. Слышали о таком блюде?

Джеймс тоже взглянул на Аву, видимо ожидая, как обычно, подробностей из ее обширного багажа знаний, но на этот раз Аве нечего было сказать.

– Нет, я не слышала об алхейре, – честно призналась она.

Ламан веско кивнул, как всегда, когда он упоминал что-то, о чем Ава еще не успела узнать самостоятельно.

– Португалия не первый раз в истории принимает поток евреев, вынужденных бежать с обжитых мест, чтобы спастись от преследования. В конце пятнадцатого века наш народ прибыл сюда в поисках убежища, но португальский король хотел жениться на испанской принцессе, и поэтому, чтобы угодить Испании, продолжал преследовать евреев. – Ава кивнула, давая понять, что знакома с этой ужасной страницей истории. – Свиная колбаса всегда была популярна в Португалии и, к сожалению, легко помогала вычислить евреев. Так и появилась алхейра – ее можно было приготовить в общественной коптильне и съесть прилюдно, не привлекая внимания. Не правда ли, гениально?

Ламан отрезал кусок из середины и положил на тарелку Авы. Наколов на вилку, она поднесла его к губам, откусила и ощутила на языке взрыв вкуса специй, чеснока и соли в горячем соке.

Внезапно освещение в зале приглушили, и к камину вышли двое мужчин с гитарами. Спустя мгновение к ним присоединилась женщина в платье с узором из роз и в тонкой, как паутинка, черной шали, накинутой на плечи.

В зале воцарилась тишина.

Пальцы мужчин пробежались по струнам, и по залу разнеслись нежные серебряные переливы, усиленные обширным сводом потолка. Женщина начала покачиваться в ритм, прикрыв глаза, словно впитывая эти звуки и становясь с ними единым целым.

И вот, прижав ладонь к груди, она начала петь. Ее хриплый, полный муки голос проник в самые потаенные уголки души Авы, коснулся каждой из ее сердечных ран. Объятая горем, женщина вскинула лицо и руки к небу жестом мольбы, потом стиснула кулаки, ее голос зазвенел и, дрожа, утих. Снова прижав ладонь к груди, она обвела зал глазами, в которых блестели слезы, и песня полилась дальше. Терзания безответной любви на ее лице можно было видеть так же ясно, как пальцы гитаристов, летавшие по шести струнам.

Снова