Дерево забвения - Нэнси Хьюстон

осветлять себе кожу, а, наоборот, делать ее темнее! И после того как их кожа белела тысячелетиями в холодном климате, они насильно придали ей чувственный смуглый оттенок, выставив ее на солнце! Судя по всему, Коко Шанель ввела эту моду в двадцатых годах, и это распространилось как пожар в джунглях, охватив богатые классы на всем Западе. С этих пор иметь коричневую кожу — оставаясь, естественно, официально белым, — означало, что вы богаты и способны потратить баснословные суммы, чтобы загорать на тропических пляжах или в соляриях. Разумеется, эти посмуглевшие люди оставались тем не менее расистами — загар не мешал им, например, голосовать за освобождение их драгоценных белых сыновей от военной службы или против школьных автобусов, перевозящих цветных детей в белые кварталы…

Ты заледенела от ярости, Шейна. Ученая речь твоей матери пригвоздила тебя к стулу, зашила рот, затопила мысли. Вскочив со стула, ты идешь к двери и покидаешь забегаловку, оставив Лили-Роуз одну разбираться с ее нетронутой едой, озадаченными взглядами и неодобрительно нахмуренными бровями.

* * *

МЫ ВИДИМ ВЕРЕНИЦУ ТАНЦОВЩИЦ… НЕТ, СОТНЮ ДЕВУШЕК И МОЛОДЫХ ЖЕНЩИН, ПЯТЬДЕСЯТ ОТТЕНКОВ КОРИЧНЕВОГО, ВЫСТРОИВШИХСЯ в РЯД ПЕРЕД НАМИ, КАК МАЖОРЕТКИ «РАДИО-СИТИ» ИЛИ ТАНЦОВЩИЦЫ «ФРЕНЧ-КАНКАНА», ТОЛЬКО У НИХ НЕТ НИ ПЯТНАДЦАТИСАНТИМЕТРОВЫХ КАБЛУКОВ, НИ РОЗОВЫХ БОА, НИ ПОДВЯЗОК, НИ ЧУЛОК В СЕТОЧКУ, НИ ПОЯСКОВ, НИ СТРАЗОВ, НИ ПАЙЕТОК, НИ ГЛАМУРНЫХ ТОПИКОВ, СВЕРКАЮЩИХ, ОБЛЕГАЮЩИХ, ЧЕРНЫХ, КРАСНЫХ, КОНФЕТНО-РОЗОВЫХ, ОРАНЖЕВЫХ, ЗОЛОТЫХ, С ГЛУБОКИМ ВЫРЕЗОМ, НИ СТРИНГОВ, НИ УЛЬТРАКОРОТКИХ ШОРТИКОВ, ДА И НИКАКОГО, ПО ПРАВДЕ СКАЗАТЬ, КОСТЮМА, И ВМЕСТО ТОГО ЧТОБЫ БЫТЬ ОДНОГО РОСТА, МЕТР ВОСЕМЬДЕСЯТ, ОНИ ВСЕХ РОСТОВ ОТ МЕТРА ПЯТИДЕСЯТИ ДО МЕТРА ДЕВЯНОСТО, И ВМЕСТО ТОГО ЧТОБЫ БЫТЬ ОДНОГО ВОЗРАСТА, ДВАДЦАТИ ДВУХ ЛЕТ, ОНИ ВСЕХ ВОЗРАСТОВ ОТ ДВЕНАДЦАТИ ДО СОРОКА, И ВМЕСТО ТОГО ЧТОБЫ ПРЫГАТЬ, ТАНЦЕВАТЬ, ИСПОЛНИТЬ АКРОБАТИЧЕСКИЕ АНТРАША, ВИЛЯТЬ ЗАДОМ, ТРЯСТИ ГРУДЬЮ И НА МИГ ПОКАЗЫВАТЬ НАМ ВОЛНУЮЩИЙ ВЫБРИТЫЙ ЛОБОК, ОНИ СТОЯТ ЛИЦОМ К ПУБЛИКЕ, НЕПОДВИЖНЫЕ И НАГИЕ.

ГРОМОПОДОБНАЯ МУЗЫКА, СОПРОВОЖДАЮЩАЯ И ОПРОВЕРГАЮЩАЯ ИХ НЕ-ТАНЕЦ, ПРОДОЛЖАЕТСЯ ДОБРЫХ ДЕСЯТЬ МИНУТ.

ПОТОМ — ТЕМНОТА.

Манхэттен, 1990

Однажды Джоэль заговаривает о проблеме с Аретой Паркер, той самой медсестрой, которая десять лет назад подружилась с Натали после ее неудачного аборта. (Ему трудно это признать, даже про себя, но он всегда отдыхал душой с прозаической Аретой, по контрасту со своими сложными женами.) Выслушав его краткое резюме тупика, в котором они оказались, Арета говорит ему, что, по ее опыту, необъяснимое бесплодие чаще всего бывает вызвано дисфункцией в мозгу гипоталамуса и связанной с ним слизистой железы, отвечающих за секрецию репродуктивных гормонов.

— Что ты пытаешься мне сказать? — пронзительным голосом спрашивает Лили-Роуз за ужином. — Что все происходит в моей голове?

— В каком-то смысле да… Но ведь каждый знает, то, что происходит в голове, очень реально!

— Но я хочу иметь ребенка от тебя, Джоэль! — рыдает Лили-Роуз. — Я ничего на свете так не хочу!

— Я знаю, милая. Беда в том, что мозг занят не только нашими желаниями. Мозг — это чертов Вашингтон, Белый дом. Он держит в руках разные полномочия — художественные, военные, исполнительные, судебные, — и иногда эти полномочия входят в конфликт. Надо просто подождать, чтобы они выстроились по порядку, вот и все. Достаточно набраться терпения.

Так Лили-Роуз узнает смысл слова «терпение».

Наконец она получает хоть какой-то диагноз: ее бесплодие, судя по всему, объясняется недостаточностью corpus luteum.

— Чего? — переспрашивает она.

— Желтого тела, — говорит ей врач. — Это эндокринная структура, помогающая яичнику производить эстроген, эстрадиол и, главное, прогестерон.

— Недостаточность желтого тела. У меня? Мне недостает желтого тела?

— Да. Похоже на дефект яичника, он не производит достаточно corpus luteum, чтобы вы смогли забеременеть.

С этими словами врач протягивает ей рецепт.

Еще больше, чем противозачаточные таблетки, которые она принимала подростком (и находка которых так потрясла Эйлин), гормональное лечение имитирует симптомы беременности. Ее тошнит по утрам, и она набирает вес. Ей не дают покоя джинсы и юбки, не сходящиеся на талии; через несколько месяцев лечения она уже только об этом и думает. Она ненавидит каждую частицу своего тела, но больше всего ненавидит свой живот, теперь постоянно округлившийся, но не от обещания новой жизни. Джоэль каждое утро приносит ей таблетки вместе с апельсиновым соком и свежим номером «Таймс». Она отодвигает газету, не открыв, и мрачно глотает лекарство. (Неужели это надо делать, чтобы иметь маленького?) Джоэль целует ее щеки с потеками слез, нежно занимается с ней любовью под душем и складывает нетронутые газеты в коридоре, чтобы их забрал швейцар. Поэтому в августе чета почти не обращает внимания на вторжение своей страны в Кувейт. А когда лето сменяется осенью, а осень зимой, они практически не участвуют в спорах своих друзей и коллег о месторождениях нефти, химической войне и необходимости отстранения от власти Саддама Хусейна в Ираке. Как война во Вьетнаме двадцать лет назад беспокоила Лили-Роуз меньше, чем ее голубое бикини, так и сегодня война в Персидском заливе заботит ее меньше, чем вся эта дряблая и бесполезная плоть вокруг ее талии. В надежде поменьше есть она больше курит, перейдя от одной к двум пачкам «Вирджиния слим» в день. Хуже того, она перестала работать над своей диссертацией. Закончит ли она ее когда-нибудь?

— Прошу тебя, не беспокойся, — умоляет ее Джоэль. — Я люблю тебя, даже если мы никогда не сможем завести ребенка. Я люблю тебя ради тебя, а не за возможный плод твоего чрева.

— Значит, за мой мозг и за плоды, которые может он принести?

— И за это тоже, конечно.

— Но если я не закончу диссертацию? Если никогда не напишу книгу? Если мой мозг тоже окажется бесплодным? Если я так и буду сидеть на толстой попе, жрать гамбургеры, курить сигареты и смотреть телевизор до конца моих дней… ты еще будешь меня любить?

— Конечно, я еще буду тебя любить, милая.

Этот разговор происходит у них не реже раза в день.

Лили-Роуз впала в депрессию. Ей постоянно страшно. Под Рождество она заявляет, что больше не в состоянии читать лекции. С помощью Джоэля она заполняет формуляры, и Сити-колледж предоставляет ей отпуск по болезни.

Утром, удостоверившись, что у нее есть все, что нужно, Джоэль нежно целует ее в лоб и уходит в Колумбийский университет. Пока он читает лекции и председательствует на заседаниях кафедры, она сидит на краю кровати и смотрит на парк Морнингсайд внизу. Она видит, как девочки-подростки с конскими хвостиками и плеерами бегают трусцой по тропинкам, как цветные няни катают коляски с