Воровская сага в 4 частях: Бродяга. От звонка до звонка. Время – вор. Европейская гастроль - Заур Магомедович Зугумов

За меня это сделали мусора, закоцав в браслеты[219], а затем втолкав в воронок[220]. Рядом сидел Яша, обняв меня за плечи улыбался и что-то говорил и, по-моему, даже смеялся. Это было не что.

Набор догм, которые прочно вросли в сознание бродяги, формируют мир, в котором он живет и вне которого себя не мыслит. Когда же возникает нечто, грозящее разрушить его, инерция сознания стремится защитить этот привычный мир так же, как любой из нас старался бы защитить дом, в котором он живет, если бы что-то угрожало разрушить его.

От прочитанного конца предыдущей главы, некоторые читатели, особенно представители прекрасного пола, будут пребывать в шоке. Есть от чего, не спорю. Оправдываться не буду. На войне, как на войне! Если не ты, то тебя, и, полагаю, этим все сказано. Возможно цинично, но честно. А для того, чтобы слишком ранимый читатель понял насколько глубоко в нас засели отголоски этого противостояние, мне бы хотелось дополнить этот эпизод воспоминаниями из того далекого времени, которые и легли в основу всех моих произведений.

Из всего увиденного и содеянного в памяти остается лишь то, что задело ум и сердце. Все прочее исчезает, словно бы, его не было. Потому то и жизнь, прожитая бессознательно, — это жизнь, коей как бы не было.

Когда я освободился, именно после того срока, о котором повествую, мама мне купила кресло кровать. Каждую ночь она по нескольку раз приходила смотреть на меня. Дело в том, что, как только она засыпала я спускался на пол и только там мог спокойно заснуть. И вот когда я дал ей слово, что все, больше не спущусь, а с этого времени я засыпал лишь под утро, мучаясь от мягкого лежбища, но держа слово, она заметила иную особенность, которую никак не могла понять. Во сне, моя правая рука, точнее ладонь, на изгибе запястья, постоянно находилась под днищем дивана, а порой шаря ладонью я пытался что-то нащупать.

Женщины вообще по природе своей любопытны, а любопытство матери в подобных случаях, можно помножить на порядок. Целый месяц я отбивался от нее разными отговорками, но все было без толку, мать не обманешь, она всегда сердцем чует где правда, а где ложь. Так что мне все же пришлось рассказать ей откуда эта привычка.

Дело в том, что на северных командировках, не только блатные нападали на блядей и сук, но и враги наши, в свою очередь платили нам той же монетой. Только мы выступали против них в открытом бою, а эти мрази залетали в бараки в тот момент, когда все спали и по сонникам вырезали басоту[221]. Что бы быть постоянно на стреме[222], мы порой даже не раздевались и это продолжалось месяцами, а порой годами, а одну из двух продольных перекладин шконаря[223], которая имеет «Г» образную конфигурацию, где-то посередине, сантиметров двадцать, перематывали бинтом или чем-то наподобие. Это приспособление было чем-то вроде ножен, куда вставляли стилет или заточку. При первом же шухере[224], а спали мы так, что могли слышать, как паук плетет в своем углу паутину, рука непроизвольно хваталась за рукоять стилета или ножа, смотря какое оружие было предпочтительней. Со временем, рука привыкала к такому расположению во сне и нужно было время, чтобы отвыкнуть от этой привычки. Я конечно же пожалел, что рассказал матери об этом, потому что она была в шоке от услышанного. Так что вот так.

Глава IV

Ну а теперь, я продолжу свое повествование, ибо читатель ждет развязки всей этой истории, и, смею уверить, ждет не зря. Когда я пришел в себя Яша по-прежнему улыбался и как бы подбадривал меня теребя за плечо. Как будто не он только что расписался за мокруху, а я был пойман легавыми с поличным. Воронок — старая калымага времен последней революции, тащился по бирже, как черепаха. Нас наспех запихали в него, чтобы побыстрей избавиться. Слегонца покоцанные[225], а некоторые и с ножевыми ранениями, мы сидели на корточках (сидений давно не было) и проклинали это мусорское мразье, которое испортило нам вечер. Конечно же многие обратили внимание на то, какой фортель выкинул Яша, а некоторые вообще удивлялись откуда он взялся, вроде среди нас его не было, но не лезли с расспросами. Естественно, при данных обстоятельствах и я не мог выяснить причину его поступка. Все мы с братвой узнали об этом несколько часов спустя, когда нас уже раскидали по камерам карцеров.

В те времена о которых мой рассказ, если заключенные умирали, их не отдавали родственникам. Поч-ти то же самое происходило и со смертельно больными людьми. Никакой актировки[226] не было и в помине. То есть, если у заключенного находили смертельную болезнь на него никто из административных сотрудников просто не обращал внимания, тупо ждали, когда умрет, а затем безконвойники[227] вывозили отмучившегося бедолагу на местный погост и бросали в небольшую яму. Земля была мерзлой в любое время года, поэтому о том, чтобы выкопать нормальную могилу не могло быть и речи. Для этих чертей главным было, что б не было видно покойника, а о том, что в туже ночь слетевшиеся отовсюду птицы-стервятники расшвыряют тонким слоем покрытый слой земли и склюют труп, никто не заморачивался.

Когда же дело касалось достойных арестантов, все происходило несколько иначе. По возможности мы мыли покойника, одевали во все чистое, затем клали ему в карман пачку махорки и коробок спичек. По возможности, бесконвойники фотографировали то место, где захоронили, там ведь вешали бирку с номером, но это было очень редко, я имею в виду фото, в основном, составляли подробный план погоста и место, на котором был захоронен человек. Пока мы не могли удостовериться на верочку[228], что могила выкопана с соответствующими стандартами, то есть хищники до трупа не доберутся, ни о какой плате не могло быть и