Джозеф Д’Лейси - DARKER: Рассказы (2011-2015)

Но больше уж нет того старого прибора, что один воистину растворял двери в прошлое; лишь остов его стоит на моем столе; осколки линз сложены в коробку и убраны. Иногда я достаю этот вынутый из стереоскопа двойной снимок, с потемневшим «передержанным» изображением зала. Снова рассматриваю его; стены, пол, статуи и в глубине уходящую анфиладу покоев можно довольно ясно рассмотреть сквозь густые коричневые сумерки; и сумерки эти не углубились с тех пор. Ничего не изменилось в снимке, только странный мир, затаенный в нем, с каждым днем уплывает все дальше в прошлое. Там таятся эрмитажные залы, утонувшие в зловещей мгле, и в них обитают тихий фотограф, и молчаливые посетители, и вновь застывшая страшная фантоша, и вновь застывшие страшные двое в Египетском зале; там в мрачном покое стоит витрина с разбитым стеклом, обокраденная мною, и где-то на полу в темноте валяется моя шляпа. Там таится огромный умерший город, зловеще смеркшийся, и старый знакомый дом и комнаты, где обитают тихие близкие мне двойники. Они сидят там, погруженные в сумрак, и с каждым днем все дальше и дальше уплывают в прошедшее. Туда мне уже никогда не проникнуть; навеки завален таинственный вход.

Здесь, в нашем мире, я часто брожу по залам живого Эрмитажа. И блуждая, стараюсь я сквозь красочное настоящее разглядеть призрачные прошлые залы. Там был я недавно в темный зимний день, в один из тех дней, когда даже в верхних залах царит мутный полусумрак. Печальный тусклый свет с бесцветного неба вливался в окна. В нем живые краски вокруг, казалось, тускнели и блекли, и оттого отчетливее проступало выцветшее минувшее; особенно отчетливо проступало оно в тех покоях, где я случайно оставался один и не было никого другого. Порою чудилось мне, что вот стены, пол, картины, украшения на потолке обесцветятся до конца, и все умрет и застынет, и я снова буду отражаться в призрачном зеркале одинокий, живой и двигающийся среди мертвенного минувшего. Становилось жутко, когда, взглянув на поворот стены, группу статуй в тени иль отблеск света на полу, вспомнил я отчетливо, что было со мною в этом месте во время моего бегства во мгле невозвратных зал и лестницы. И еще явнее проступало прошлое в нижних покоях в полусумраке, что проливал зимний день в угрюмые и редкие окна. Там, где сходятся вместе три обширные залы у книжных шкапов, с волнением я узнавал место, с которого впервые услыхал страшные шаги, и угол, где прятался от ужаса в первую ночь. Я долго медлил в зале Египта; там полный странных дум стоял я в мрачном углублении у стены, где увидал я в первый раз сторожившую старуху. Потом подошел к витрине со скарабеями и глядел на лежащие под цельным нетронутым стеклом древние амулеты. И вот, вынув из кармана вещицу, принесенную оттуда, я сравнивал ее глазами, как не раз уже раньше, со скарабеями из зеленого камня в витрине. И снова убеждался я, что они схожи, как двойники; одинаков размер, одинакова форма, одинаковый кусок отбит внизу правого крыла; но мой скарабей темно-коричневый. И снова, как не раз и прежде, стоял я над ними в глубоком изумлении.

И все чаще я задумываюсь о том, кто же была та причудливая старуха, бродившая как-то тридцать лет назад по нижним залам; на что глядела она из своего угла, когда наступало мгновение, запечатленное на старом снимке. И я говорю себе: может быть ей полюбился мальчик, встреченный ею в тенистой зале и скоро уведенный прочь отцом; и, не найдя их и возвратясь в ту же залу, она глядела загадочно, пристально на черную витрину, у которой он недавно стоял. Потом призрачная фантоша в недрах стереоскопа стала стеречь мертвенным взором витрину со скарабеями: ведь у этой витрины увидала она когда-то полюбившийся ей детский облик; и этим взором, затаившим в себе ее выцветшую думу о мальчике, она охраняла в далеком доме вечный покой моего двойника; ревниво боясь, чтобы не похитили его из ее печальных областей; оберегая его тайну и с нею все иные тайны прошлого… Я не знаю и страшусь знать, кем была она в нашем, живом мире, когда в туманном детстве я встретился с ней; но из владений ее двойника не уйти призраку мальчика, что сидит теперь во мраке невозвратной комнаты. Так размышляю я, а остов стереоскопа стоит на столе, освещенный лампою; и предо мною лежит темный скарабей, тайна тех грустных стран и моего отроческого двойника, похищенная у старухи.

1905

Эдвард Фредерик Бенсон

«Гусеницы»

Рассказчик отдыхал на вилле Каскана, где имелась незанятая никем комната на первом этаже, в которой повествователь однажды посреди ночи увидел нечто очень странное. Он не мог понять, сон это или явь. С этого и началась мистическая история, в результате которой пострадал художник Артур Инглис, отдыхавший на той же вилле.

Очередная классическая история мрака и ужаса.

DARKER. № 1 январь 2012

EDWARD FREDERIC BENSON, «CATERPILLARS», 1912

Месяц-два назад я прочитал в итальянской газете о том, что Вилла Каскана, на которой я однажды побывал, была снесена, и на ее месте возводится какой-то завод. Не осталось более причин, удерживавших меня от рассказа о том, что я видел (или вообразил, что видел) собственными глазами в одной из комнат на одном из этажей упомянутой виллы. А так же о дальнейших событиях, что в некоторой мере объясняют (или не объясняют — в зависимости от точки зрения читателя) эти видения и могут быть каким-то образом связаны с ними.

Вилла Каскана была во всех смыслах совершенно очаровательным местом, и все-таки, существуй она поныне, ничто на свете — и я употребляю это выражение буквально — не заставило бы меня вернуться туда, ибо я верю, что в доме обитали призраки самого ужасного и реального свойства. Большинство призраков, когда все уже позади, не приносят особого вреда; они могут, конечно, напугать, но человек, к которому они являются, благополучно оправляется после их посещений. Кроме того, некоторые из манифестаций могут быть дружелюбными и благотворными. Но явления на Вилле Каскана не были благотворными и, соверши они свое «посещение» несколько иным образом, я полагаю, мне не пришлось бы оправиться от него так же, как Артуру Инглису.

Дом стоял на заросшем падубом холме недалеко от Сестри ди Леванте на Итальянской Ривьере, обратившись фасадом к переливающейся голубизне этого восхитительного моря, в то время как позади возвышалась бледно-зеленая каштановая роща, карабкавшаяся вверх по холму и уступавшая затем место соснам, образовавшим темную по сравнению с ними корону на самом верху. Повсюду вокруг дома в роскоши разгара весны цвел и расточал ароматы сад, и запахи роз и магнолий, смешиваясь с солоноватой свежестью морского ветра, струились как ручей по прохладным сводчатым комнатам.

С трех сторон вокруг первого этажа тянулась широкая loggia[24] с колоннами, верх которой образовывал балконы для нескольких комнат на втором этаже. Главная лестница из широких ступеней серого мрамора вела из холла на площадку перед этими комнатами, которых было всего три, а именно: две гостиных и спальня, расположенных en suite[25]. Последняя не использовалась, в отличие от гостиных. От этой площадки лестница вела еще выше, на третий этаж, где располагались несколько спален, одну из которых занял я. Из другой части дома около полудюжины ступеней с первого этажа вели к двум комнатам, которые в то время, о котором я веду речь, занимал Артур Инглис, художник — то были его спальня и студия. Так что с площадки перед моей комнатой можно было попасть как на главную лестницу, так и на ту, что вела к комнатам Инглиса. Джим Стенли и его жена (у которых я гостил) обосновались в другом крыле, где также находились помещения для прислуги.

Я прибыл как раз к обеду, в разгар блистающего майского полдня. Сад расточал цвета и ароматы, и особенно приятно было после прогулки по опаляемой солнцем дороге вверх от marina[26] из удушающей жары и яркого дневного света ступить в мраморную прохладу виллы. Но (и в этом читателю лишь остается верить мне на слово), войдя в дом, я мгновенно почувствовал тревогу. Это ощущение, должен признать, было довольно неопределенным, но, тем не менее, очень сильным, и я вспоминаю, что, увидев письма на столике в холле, я уверил себя в том, что в них содержатся какие-то дурные для меня новости. Но, открыв почту, я не нашел никакого подтверждения моему предубеждению: корреспонденция просто сочилась благополучием. И все же, промах моего предчувствия не уменьшил беспокойства. В прохладном благоухающем доме что-то было не так.

Я обращаю такое внимание на это обстоятельство лишь для того, чтобы объяснить тот факт, что, хотя я, как правило, отлично сплю — так что свет, зажженный, когда я ложусь, гасится только в тот момент, когда меня будят на следующее утро — в первую свою ночь на Вилле Каскана я спал очень плохо. Это также может объяснить, почему, когда мне все-таки удавалось уснуть (если только то, что я видел, и впрямь было сном), мне снились очень яркие и оригинальные сны — оригинальные в том смысле, что, сколько я себя помню, подобные образы никогда прежде не посещали моего сознания. И поскольку в добавление к зловещему предчувствию некоторые слова и события, имевшие место за остаток дня, также могли привести к тому, что, как я думал, случилось той ночью, полагаю, будет кстати упомянуть их теперь.