Сети Вероники - Анна Берсенева

хорошо, что в темноте не видно. Какая же дурында! Взяла с собой шелковую сорочку с кружевами… В размышлениях о первой брачной ночи. Но кто же мог знать?

Хорошо, что нож был острее бритвы. Вероника легко рассекла сорочку на полосы и спросила:

– Коньяк остался?

Он снова кивнул. Фляга была у него во внутреннем кармане поддевки. Вероника обработала коньяком и туго перевязала рану, потом протянула ему флягу. Он молча глотнул. И длинно выдохнул – конечно, ему тяжело дается молчание. Но от коньяка, может, хоть чуточку полегче станет.

– Простите… мою резкость, – наконец проговорил он. – Но я не могу позволить, чтобы вы из-за меня жизнью рисковали. Довольно и того, что я вашей рискнул.

– Помните берлогу? – сказала Вероника. – Мы должны до нее добраться. Это не очень далеко.

– Заляжем на зиму?

Улыбка дрогнула у него на губах. Она почувствовала, что сердце ее дрогнуло тоже. Чудны дела твои, господи! Так учительница словесности говорила в гимназии, когда кто-нибудь из девочек предпринимал нечто неожиданное. Полную главу из «Евгения Онегина» выучивал наизусть, к примеру.

Вероника тряхнула головой, прогоняя несвоевременные воспоминания.

– Я оставлю вас в той берлоге, – сказала она. – И все-таки мне придется пойти в деревню. За телегой.

– Ни в коем случае. Я же вам сказал, приграничные деревни на советской стороне сплошь под контролем.

– Но как иначе? Вы пешком дальше берлоги не дойдете. Хоть бы до нее добраться… А вам срочно нужна медицинская помощь. Возможно, операция.

Рана у него на боку располагалась так, что Вероника со страхом думала, может быть задето и легкое.

– Слушайте! – вдруг воскликнула она и даже рот прикрыла рукой, хоть воскликнула, конечно, шепотом. – Вы говорили, фурманку вашу потом заберут. Потом – это когда?

– На рассвете, – нехотя произнес он. – Но вы…

– Я до рассвета поспею. Поднимайтесь, пожалуйста, – жалобно попросила она. – Надо поскорее до той ели добраться. Очень вас прошу!

Под елью оказалась не берлога, а просто яма, образовавшаяся от того, что дождями подмыло корни на склоне. Места в этом укрытии было достаточно, чтобы Сергей Васильевич смог лечь, хотя и согнувшись.

– Очень неудобно? – спросила Вероника.

– Ничего, вполне.

Он ответил без усмешки, и она поняла, что ему в самом деле легче лежать, согнувшись в три погибели: рана меньше болит. Кажется, что меньше.

– Листьями вас забросаю, – сказала она. – В темноте искать не станут, а до рассвета я обернусь.

Он промолчал. Может, думает, что она бросит его здесь? Ей стало обидно, что Сергей Васильевич может так думать, но опровергать такое его мнение было некогда. Наклонившись к его лицу, Вероника быстро поцеловала его, перекрестила и сказала:

– Постарайтесь не терять сознания, добре?

Она долго еще чувствовала на губах горячую сухость его губ и оправдывала излишнее свое в связи с этим волнение тем, что беспокоится, как бы не началась у него горячка. Обернулась в последний раз, увидела голые корни деревьев, и той ели тоже. Корни переплелись и вцепились в землю на краю оврага, спасая свою жизнь.

Опасение, что не найдет дорогу до той поляны, на которой оставлена фурманка, у Вероники, конечно, было. Все-таки места совсем незнакомые, и шли в темноте, и не старалась она запоминать дорогу. Но довольно скоро стала узнавать на своем пути различные приметы недавно пройденной местности, вроде какой-нибудь раздвоенной сосны или расколотой молнией березы на взгорке, и поняла, что опаска ее напрасна. Компас в нее, видно, от роду вживлен. А может, в самом деле у каждого полешука в предках лесовик, или русалка, или еще какая болотная истота, как бабка Тэкля говорила. Или просто созвездия указывают ей путь и никакой здесь нет мистики?

Как бы там ни было, Вероника летела между деревьями не хуже ночной совы, а что служило ей ориентиром, одному Богу ведомо.

Она останавливалась, чтобы отдышаться, преодолев очередной подъем – клятая эта Швейцария! – несколько раз садилась на мшистые пни, приваливалась, не садясь, спиной к деревьям, но после каждого такого отдыха ускоряла шаг и бег.

Поняв, что направление выбрано верно, больше всего она стала бояться, что фурманку уже забрали с поляны. Или что лошадь отвязалась, убрела куда-нибудь.

Но и фурманка была на месте, и лошадь, стреноженная, стояла на привязи под ольхой.

«Жалко, что хлеба для нее не взяла», – подумала Вероника, развязывая путы у лошади на ногах.

Но тут ей представилась яма под елью, Сергей Васильевич, которого она укрыла его окровавленной поддевкой и своим пуховым платком, и посторонние мысли вылетели из ее головы.

Тем более что лошадь угощенья не требовала – была крестьянская, выносливая, к местности привычная и послушно ускоряла ход, когда Вероника нахлестывала ее на более-менее ровных отрезках лесного пути.

Все-таки она почти опоздала. К той минуте, когда фурманка остановилась в ста метрах от приметной ели – ближе было не подъехать по бурелому, – уже был различим и циферблат на золотых часиках, и окружающие старую ель молодые клены. После того как Вероника разбросала листья, которыми, уходя, засыпала Сергея Васильевича, стало видно, что лицо у него белее, чем у покойника, а губы посинели.

Но все-таки он был жив и сознание теплилось в нем. Когда Вероника за ноги тащила его из-под корней, он отталкивался локтями от земли, помогая ей. Как потом переставлял ноги, обвиснув у нее на плечах, было и вовсе немыслимо при его кровопотере.

– Как… хорошо, что… вы живы… – задыхаясь, проговорила она, наконец перевалив его на фурманку.

Он молчал. И когда Вероника вела лошадь под узцы, и когда, миновав ростани, выбрались на ровную песчаную дорогу и она уселась на фурманку тоже, от него не доносилось ни звука.

– Сергей Васильевич, слышите меня? – отдышавшись, спросила она. – Почему вы молчите?

– А что я могу сказать? – Его голос звучал глухо. – Я подавлен и уничтожен.

– Чем уничтожены? –