Свет очага - Тахави Ахтанов

вас судьба, подруги мои и товарищи, что с вами и живы ли вы?..

Теперь единственная моя опора — Света. Вчера, придя с нею на это место, устало опустились и оперлись спинами о шершавый ствол сосны. От голода давно уже мутило и подташнивало.

— Как ты думаешь, — спросила вдруг Света, — я могу еще привлекать мужчин?

Я удивленно посмотрела на нее.

— Я серьезно спрашиваю, — сказала она и подула углом рта на выбившуюся прядь волос.

— Да, — сказала я неуверенно. — Ты красивая… Ты похудела, ты новая какая-то, но…

— Это плохо, — закрывая глаза, проговорила Света. — Это плохо… Ты заметила деревушку, когда мы перебирались через ручей?

— Да… заметила.

— Как ты думаешь: есть ли там немцы?

— Я никого там не видела, — помолчав, ответила я.

— Надо туда сходить. Может быть, немцев там еще нет. Может быть, удастся харчишек каких-нибудь добыть… Надо туда сходить, — обняв колени, Света уткнулась в них, ясными от голода глазами глядя из нашей навесной чащи на залитую солнцем, сияющую голубоватой дымкой поляну.

— Надо туда сходить, — снова сказала она, не меняя своей позы.

Я молчала.

— Деревушка-то вроде на отшибе… Дай бог, чтобы там не было немцев. Боюсь я их, очень боюсь… Я от страха даже не плакала тогда, помнишь?

— Когда?

— Когда на нас наехали мотоциклисты, когда чуть не изнасиловали они Алевтину Павловну и эту… Наташу. Как они хватали…

— Они убили Марию Максимовну, — быстро сказала я.

— Ну ладно, — помолчав, устало-устало сказала Света. — Давай устраиваться… Я пойду в деревню, может, повезет мне.

— Зачем ты вспомнила про тот случай? — сердито спросила я.

— Не знаю. Вспомнилось чего-то.

— Не ходила бы ты, а?

— А как же, кто же пойдет? Хоть по куску бы хлеба, ржанухи… Нет, давай сейчас шалашик построим, и я пойду.

Молча мы соорудили шалашик — на сухие ветки набросали травы, ветвей поменьше, какие удалось нам наломать, папоротника. Света на меня почему-то не смотрела. И так же, не взглянув на меня или, вернее, скользнув около меня взглядом, она торопливо пробормотала — ну, до вечера — и пошла, сперва по колени, потом по пояс скрывшись в траве и мелком кустарнике, а вскоре и совсем исчезла, растворилась в лесном, то светлом, то темном воздухе, и мне все казалось, что в нем колыхался какой-то след…

Господи, как долго ее нет! Половина поляны в тени, а половина уже в светлом солнечном дыму. Что там могло с ней случиться?! Опять вернулась какая-то недосказанность в наших отношениях, появившаяся после того разговора на аллее, когда Света рассказала о несчастьях своих. Она не давала о себе знать, когда мы были все вместе, но вот остались мы с нею вдвоем и что-то опять стало вкрадываться, вставать между нами и отодвигать нас друг от друга. Порой мне казалось, что я в чем-то виновата перед Светой, не знаю только в чем. Лучше бы она не открывалась передо мною, не вовлекала бы меня в свой мир, все было бы проще и надежнее…

Господи, что я думаю! Конечно же она не бросила меня и никогда не бросит. С нею просто что-то случилось, что-то задержало ее на ночь в деревне, она вернется, не может быть, чтобы не вернулась. Я пропаду в этих лесах без нее, никого и ничего не знаю, плохо говорю по-русски, меня сразу поймают… Я то вставала, то садилась, вся изболелась, ослабла от бесконечной тревоги и вдруг, бросив случайный взгляд, шагах в тридцати от себя увидела Свету — она шла покачиваясь, спотыкаясь.

Я вскочила, бросилась ей навстречу и с разбегу, чувствуя громадное облегчение, обняла ее.

— Господи! Ну наконец-то! Как ты меня напугала… Слава богу, жива и невредима, — бормотала я, смаргивая набежавшие жаркие слезы.

Но Света почему-то молчала, и вся она была как неживая — вяло, бесчувственно стояла она в моих объятиях. Потом как-то бочком, ужимаясь, выскользнула из моих объятий, словно ей болезненны были прикосновения моих рук, посмотрела как-то недоуменно вокруг себя, увидела и как бы только теперь узнала наш шалаш и пошла к нему.

Света смотрела на меня какими-то мутными глазами. Кажется, она была немного пьяна.

— Плакать мне хочется, — сказала она, глядя на меня пристально и странно.

— Ну поплачь, поплачь, если хочется, — погладила я ее по спине, и она опять выгнулась, уходя от моей ладони.

— Нет, плакать я не могу, — сказала с какой-то торопливой озабоченностью. — А плакать хочется. Это ведь счастье — от души поплакать?

— Да что с тобой стряслось? — взмолилась я.

— Со мной? Что стряслось, то и стряслось, — криво усмехнулась она.

И от этой ее усмешки таким… таким холодом потянуло, что у меня мурашки пошли по всему телу. Я смотрела на нее во все глаза и словно не узнавала ее, теряясь в догадках, проклятая деревня ее словно подменила, и не она, а кто-то другой сидит передо мной и тоже смотрит на меня так, словно видит меня впервые.

— Света! — закричала я.

— Не ори!.. Чего ты… кричишь?

— Ты где? Ты… что?

— Не задавай глупых вопросов. Здесь я сижу. Здесь, а не там, — закричала и она, показывая рукой туда, откуда пришла. — С тобой, а не с немцами!.. Тебе хорошо— костер, шалашик, а я была там, я попала к ним в руки… Почему ты не пошла в деревню, а? Тебя бы, такую, с брюхом, они бы не тронули, не позарились бы.

— Что ты говоришь? — отступила я от нее, глядя на набрякшее в крике лицо, на почерневшие ее губы. — Что ты говоришь такое?!

— А что «такое»? Брюхатая баба — кому она нужна? Не-ет, ты тут предпочла отсиживаться, а мне пришлось… а я… О-о! — застонала она низко, утробно, жутко. — О-о-о! — и, схватив себя за голову, стиснув ее ладонями, она закачалась из стороны в сторону, брезгливо и страдальчески сморщившись. — Будь ты проклята… будь проклята вся моя жизнь! За что, господи! За что мне такое, за что, за что! — стала колотить она по земле кулаками, вырывая и бросая траву, хвойный сырой подстил и песок.

— Света! — я бросилась к ней, пытаясь поймать ее руки.

— Отойди! — опять закричала она. — Не трогай меня! Не трогай!!!

Она вскочила, распатланная, с дикими глазами, черными искусанными губами, ее шатнуло, повело в сторону, и, давя и ломая папоротник, она сделала два пьяных каких-то шага. Я моргала, смаргивала сор и песок, попавший мне в глаза, хрустнул он и на зубах.

— Не хочу жить, — глухо сказала она, неотрывно, пристально глядя на что-то страшное внутри себя. — Назира! Слышь, не