Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич

Улыбнётся слегка». И сама улыбнулась чуть-чуть. А в улыбке — вопрос. И ответил: «Наверное, да. И я думаю, книга — в хорошие руки. За такую-то цену! Да и даже в плохие — к спекулянту, которому это — товар, — всё равно бы он понял и вас поддержал. Хоть за книгу обидно». Ну не мог удержаться — слишком книги люблю! И внезапный ответ: «Вот за это спасибо! Вы не только утешить готовы — но и можете резкость сказать. Потому-то и верю я вам». Тут уж я покраснел. Как-то стало неловко. И она, чтобы сгладить, отвлечь, вновь хотела вернуться к рассказу, но я всё ж, сквозь неловкость, добавил: «Уж простите, не хотел говорить, но, наверно, вас жизнь довела — и вы продали, будучи в крайности. И опять — для других. Не корите себя! И — ещё раз простите — спрошу: дочерям говорили?.. Ну конечно же, нет. Расскажите им — не про своих — чтоб продолжили дело отца». Благодарно кивнула: «Скажу. Не подумала раньше. Гордыня. Не привыкла просить… Тут не просьба, а дело отца. И мне стыдно, что вы вразумили. Впрочем, горе, заторможенность мысли… И поймут, и простят… Только что обо мне… Первый мой не вернул. За него-то — особая боль! Ведь могла выйти замуж — и спасла бы, спасла бы его!.. Про смерть Фёдора всем написала. Рукой сына — чтобы почерк мужской. Написала — чтобы вспомнили, может, добром. Ну хоть чем-то ему помогу — хоть посмертно! И ответы пришли. И ему дали свет и тепло — если что-то там есть, за могильным холмом!.. Ну а мне им писать каково? Каждый раз, посылая, душою — как в ад! И на сына не взвалишь: трудно слать из его богадельни. Вот с Петром — поручила ему — и уже говорила: и не знаю, и знать не хочу!.. Будь хорошее — сын бы сказал. Фёдор слал Петру так же, как всем — не от себя. И Пётр не был вернувшим назад. Так каким же он стал? И как жалко его! Как он с каждым письмом, с каждой принятой суммой осуждает себя — если может ещё осуждать!.. Хоть бы мог! Сколько лет пронеслось — и какой он сейчас?.. Боже мой, не могу!» Не сорвалась на крик, продолжала чуть позже: «А другие мои… Что — хотите сказать: „А приехать слабо? Ну хотя б к одному. Приласкать и помочь. Через годы — десятки годов! Вдруг воскреснуть и дать воскрешенье ему?“» …А и вправду — мелькнуло. «Так убей эту мысль!» Ты представь: я воскресла, приехала. Полыхающий счастьем безглазый, безрукий стремится ко мне — и зрачками жжёт Фёдор. Я не знаю — из ада, из рая, из разверзшейся ямы, из взбесившихся мыслей моих — но глядит он, глядит!.. Извините, что я накричала на вас. Это я — на себя. И орала, и буду орать — чтоб сдержать свой порыв и не ехать к любимым, несчастным, больным!.. Я — иуда! Поцелуй — и измена. Но иначе — никак! Перед мужем моим, перед ликом его — был позор бы и стыд. Оскверненье любви, оскверненье всего. И простят ли они? И простит ли мой муж? …Но себе — не прощу!

А ещё были письма. Я увидела папки с листами — и не знала, читать или нет. В чём вопрос? Ну конечно, прочесть. Сообщить, что он умер. Уладить дела. Только вдруг — обо мне?.. Подло, мерзко — читать! Ощутить его боль — столь таимую боль! Подсмотреть сквозь замочную скважину… А ведь тянет прочесть! Как же тянет… Вдруг я что-то пойму — о себе и о нём?.. Или, к дьяволу, сжечь — и плевать на дела! Смерть всё спишет… Дать кому-то прочесть? Любопытным глазам… Нет уж, лучше самой. Или сжечь?.. И тянулась уж к спичкам рука — и не раз. А потом — словно в пропасть прыжок. Ухватила бумаги и стала читать. В чём, кому обвиняет меня? Как себя раскалёнными иглами жжёт, кровью льёт на бумагу отчаянный крик? Как мне дальше себя истязать?

…Совершила я грех, чтоб покаяться в прежнем грехе, чтоб понять его глубже, сильней осознать. Прочитала-таки… Обо мне — ничего. И о боли своей… Деловые бумаги и письма. Поздравления. Приглашения. Письма от пациентов: благодарности, просьбы, благодарности вновь — и за помощь деньгами, и за помощь в делах — медицинских, житейских… Помогал… И на службу писали ему, и домой. Вынимая из ящика, я, не читая, давала ему. Только так!.. Как и он мне. Говорю, чтобы вы понимали, как непросто решиться прочесть!

…И была ещё папка — переписка с одним из калек. Я хотел уточнить — из её или нет — но не стал прерывать. «Переписка двух умных людей. Обо всём — кроме личных вопросов. Обо мне — ни полслова. О безрукости — тоже. Позабывши о ранах — душевных, телесных — говорили о жизни, о мире. Эрудиция, юмор, подколки — и причём без обид — при всей резкости Фёдора! Он обычно ни с кем не шутил. Да и с ним не решались… А здесь! Уваженье друг к другу, глубина, понимание мира. Один, мучимый внутренней болью, второй — неспособный писать и кому-то диктующий фразы — создают дивный храм, куда мне не ступить. А могла бы, могла! Не по уровню знаний, а по общему духу. Академик не зря ведь со мной говорил! А вот Фёдор не мог. Меч проклятый меж нами, им прорубленный путь. И инерция гонит, как бич. Хоть ведёт прямо в ад. И общение плоско: быт, работа, дела. Иногда лишь — о книге, о фильме… И, наверное, страх углубиться — и коснуться открытого нерва. Вызвать взрыв. Не хотели. Боялись… И не зря!.. И жизнь — мимо. И в семье — ни друзей, ни гостей. Слишком, видно, удушливо в доме! А вот здесь — человека нашёл… Даже к женщине, к бабе ревновала б не так!.. Не сдержалась, простите! Человек ведь и вправду достойный. И вначале стеснялся писать — понимал, как муж занят. Только Фёдор ответил: „Раз пишу — значит, мне это надо. Интересно и важно. За больных не волнуйтесь. На них времени хватит всегда. Широта кругозора, умение мыслить — не помеха врачу. И от наших бесед они больше“. И вы знаете: Фёдор не льстил. И раз выкроил время — при огромной загрузке — значит, впрямь ему нужно». — «Подождите!..