Том 7. Сухой хлеб - Андрей Платонович Платонов

нуждаясь ни в Тишке, ни в ком другом, и Тишке стало плохо, оттого что его не любит жук.

– Лети, помирай! – сказал Тишка жуку и забросил его. – Нечего тебе жить…

Вечером дядя Сарай разделывал на краю деревни тушу старой овцы, убитой на мясо. Он понимал, отчего живут и потом умирают разные животные и твари, поэтому хорошо умел снимать шкуры с них и выбирать мягкие внутренности.

Ребята окружили Сарая и следили за ним, что он делает. Тишка тоже находился возле и смотрел внутрь разверстого тела овцы, в темную тесноту кишок и костей.

– Вот, ребята, – сказал Сарай, сидя на корточках и копаясь руками около сердца овцы, – вот отчего овца эта с нами жила! – Сарай вынул сердце, потом кишку и показал их всем.

Тишке было жалко, что Сарай сломал теперь овцу и никогда ее не будет. Он стал смотреть в ее мертвое лицо, стараясь запомнить его, когда эту овцу уже все позабудут.

– Она, стало быть, оттого жила, – говорил детям Сарай, – что в ней трава прела и теплый дух давала. Ну, духу этому деваться некуда было, кругом же шкура, в овце получалось томление, и она жила.

– А она думала? – спросил Тишка.

Дядя Сарай раздробил косарем по темени овечью голову, вынул оттуда мозг и показал его детям на ладони.

– Видали? – сказал Сарай. – Одинаково, что кишки, что мозг… Вот чем она думала! В кишках варится навоз, а в мозгу весь мир и всякая видимость сгорает в обман воображения, чтоб овце нескучно было жевать траву и варить навоз до самой смерти…

Умолкшие дети сидели и слушали Сарая. Им было страшно теперь жить, они тоже часто жевали траву – лук и купыри.

Тишка поглядел на небо, занимавшееся звездами, и спросил:

– Дядя Сарай, а отчего звезды?

– А звезды оттого, – рассудительно сообщил Сарай, – что раньше небо было дело пустое, вот оно и заросло звездами, как овраг зарастает бурьяном. А если бы там не было звезд, то было что-нибудь другое, может, совсем худое, пускай уж лучше там звезды будут.

– Пускай, – сказали ребята, но сами задумались. Дядя Сарай окончил разделывать овцу на товарное мясо,

вытер о траву руки и знающими, спокойными глазами посмотрел на великую ночь, наступающую на небе.

– Дядя Сарай, а что будет в нашей деревне через тыщу лет? – спросил Тишка.

– Через тыщу? – сказал Сарай. – А что ж тут будет! В июле месяце в ту пору над нашей местностью пойдет град со снегом, и у тетки Агафьи Семеновны – а это будет такая тетка тогда жить, полномордая из себя и сытая, но в общем нормальная, – у тетки Агафьи издохнет курица: уткнется носом в землю и издохнет, неизвестно отчего, но издохнет, птицы уж не будет.

– А сейчас где живет эта курица, какая умрет? – спрашивал Тишка.

– Ну, сейчас она не родилась еще, – говорил дядя Сарай. – Сейчас она мертвая пока.

– А мертвые тоже живут?

– А то как же!

– А где они?

– Спят в живых потихоньку, а потом выковыриваются из них, когда соскучатся быть мертвыми. Видишь ты, как оно житейское дело идет!

Все ребята со страхом и уважением поглядели на Сарая.

– Дядя Сарай, а ты ведь все знаешь! – сказал Тишка.

– Сквозь! – согласился Сарай и пожевал пустым ртом. Тишка попробовал рукой низкую молчаливую траву и нечаянно сказал:

– А может, ты тоже дурак, дядя Сарай!

– Я-то? – произнес Сарай. – Едва ли, Тихон! Да если я и дурак, так ведь я сам знаю, что я дурак и отчего я дурак, а значит, и тут выходит, что я умный. Мне от своего ума деться некуда: мировоззрение такое!

Тишка смотрел на разбитую голову овцы, запрокинутую навзничь на земле, и в ее открытые мертвые глаза. Ему казалось, что овца просила его о помощи или о памяти о ней, раз она теперь умерла. Пусть она сама жила без ума и без счастья, от одной нужды и скуки, лишь для того, чтобы жевать траву и варить в животе навозные орешки, но ей не хотелось быть такой – это видно было Тишке по измученному, мертвому, милому лицу овцы. Она была лучше, чем ее считали.

– Всякая тварь, Тишка, – громко говорил Сарай, оглядывая утихшую темную землю, – всякая тварь есть машина. Ну, вроде тебе стенных часов, самовара, или, может, трактора. И ты, Тишка, ты тоже вроде будильника или горшка с кашей – в тебе преет посторонняя пища, она жарится и парится, а ты воображаешь и думаешь, что живешь и что тебе хорошо. А тебя, Тишка, почти нет на свете. Это прочие силы действуют в тебе, как в пустой шкурке. А сам ты вроде ветерка над травой – прошел и минул, и все тебя забыли. Кто ты такой?

– А ты кто? – спросил Тихон.

– И я тоже никто, я тоже пустой пустяк, – сказал Сарай. – Ступайте все ко двору, я сейчас небо своим размышлением постигать начну: что эти мелкие звезды означают, самая крупная такая – вон видите там, вдалеке…

Сарай уставил лицо вверх, открыл рот, икнул прежней пищей и задумался, а Тишка и все ребята пошли по дворам к родителям.

Тишке стало жить скучно, как будто у него умерло сердце. Отец и мать ему надоели, он серчал на них, что они ничего не понимают, и уходил в темный сарай, где сидел в тишине и одиночестве, как старый человек.

– Тишка, ты бы хоть с Нюськой пошел погулял! – кликала его мать.

Но Тишка отказывался водить гулять маленькую сестру. Кто она такая, эта Нюська? Пустая шкурка какая-то…

– Тишка! Я тебе что говорю! – приказывала мать. – Сейчас же выдь из сарая, домовой!

– А что ты понимаешь-то? – отвечал Тишка из тьмы. – В тебе вещество томится, вот отчего ты кричишь! А у Нюськи нужда гниет – у нее понос…

– Да кто ж это тебя научил так худо выражаться-то? – озадачивалась мать.

– Мировоззрение такое! – сообщал из сарая Тишка.

– Что? – спрашивала мать и не понимала своего сына, отчего он такой блажной и грустный.

– Ничего, – сурово отвечал Тишка. – Помирать пора.

По вечерам Тишка уходил к дяде Сараю и сидел с ним на завалинке его избы или в траве на пустоши и слушал слова Сарая о том, что человек и муравей, а равно и рыба, – одно и то же, но что скоро, однако,