Хрустальный желудок ангела - Марина Львовна Москвина

Мы, все трое, застонали от восторга.

Мышь Леонтий принес в кармане, тайно пустил ее на вокзал, а в вагон насыпал пшена. Ну она и выскочила!

Леонтий запарился в шубе, съел холодца, выпил рюмку водки и поехал домой.

А когда он только вошел, с его валенок на пол осыпался снег и растаял. На полу осталась маленькая лужица. Мальчик увидел – и в рев!

Я еле дождалась, когда Леонтий доедет до дома, бросилась к телефону:

– Умоляю тебя, – кричу ему в трубку, – скажи Ваське, что ты жив и невредим. Он увидел мокрые следы от твоих галош, час как плачет и говорит, что ты растаял.

…Погоди, это ты уже взрослая – мать семейства…

А когда вы с ним встретились в первый раз, на поляне, в лесу, на песчаном обрыве над озером, помнишь, весь Уголок Дурова летом на выходные отправлялся в поход? Причем каждый с собой брал свою собаку.

У меня был огромный палевый пудель с шикарной родословной. Еще его персиковую бабушку в дар балерине Галине Улановой преподнесла английская королева…

Пес был своенравный, никого к себе не подпускал.

Вдруг смотрю, стоит мой грозный пудель на задних лапах, в полный рост, лицом к лицу с высоким белобрысым парнем – кудрявым, голубоглазым, в белой парусиновой кепке – пшеница с васильками! Передние лапы ему на грудь положил и не сводит с него влюбленных глаз. А тот его за уши треплет и басит на всю округу:

– Чей это Артемон?

Я говорю:

– Мой.

Он обернулся (…эх-ма! в юности была я толстовата, длинноноса, застенчива, коротковата…), в первый раз посмотрел на меня, причем сразу – вот этим своим теплым взглядом, и запел:

– Про-пала Мальвина не-веста моя…

Какими ветрами занесло меня в Уголок Дурова? Я только окончила школу и мечтала стать полярником, дрейфовать на льдине. Даже написала письмо в Ленинградский институт океанографии о своих намерениях, сделав такой запрос: не помешает ли мне тот факт, что я девица, слабо разбираюсь в физике и живу в Москве?

Мне пришло письмо на официальном бланке с «шапкой» и печатью. В письме было одно слово:

«ПОМЕШАЕТ».

– Что ты расстраиваешься? – утешал меня папа. – Пойди во двор – сядь в сугроб, подрейфуй немного – и домой!

Папа хотел, чтобы я поступала в Институт международных отношений. Когда-то он сам его блестяще окончил с красным дипломом – второй выпуск МГИМО! – и в своих мечтах видел меня журналистом-международником, спецкором в какой-нибудь более или менее дружественной стране, чтоб каждый вечер с гордостью лицезреть меня в программе «Время» – на фоне Эйфелевой башни, Букингемского дворца, статуи Свободы… Собственный «роллс-ройс», высокая зарплата, красивые наряды, звездные поклонники, светские рауты, приемы в посольстве.

– Ало?!! – звонить Роме в Оренбург, тете Мане в Витебск, дяде Аркадию с тетей Асей на Звездный бульвар и Вальке-милиционеру, постовому на Садовом кольце, папиному двоюродному брату. – Включайте скорее телевизор, Первую программу, Марина ведет репортаж из Рима. Вы смотрите? Интервью с Папой Римским!..

Мама хотела, чтоб я стала актрисой. Самой ей пробиться в артистки не удалось, хотя она была участницей фронтовой художественной самодеятельности – как раз наутро после их школьного выпускного вечера началась война.

В мае сорок пятого года готовился грандиозный концерт ко Дню Победы в Москве. Строгое жюри во главе с самим генералом Жуковым отбирало конферансье для эпохального представления. Нахмурив брови, товарищ Жуков придирчиво окидывал взглядом претенденток на роль ведущей:

– Эту б… убрать, эту б… убрать, а вот эту, – он указал на мою маму, – оставить!

– Свободней, естественней!.. – говорила мама, втайне от папы готовя меня к весеннему поступлению в театральное училище, – не пыжься, не пучь глаза, раскованней: «…А розы были так свежи, так прекрасны…»

Ей даже удалось найти блат. В Щепкинском училище деканом работал знакомый ее приятельницы Миша Новохижин. Бывший военный летчик, он пел под гитару романсы. Предупрежденный о нашем участии в первом туре, Миша специально явился на прослушивание и стал изумленным свидетелем пронзительно исполненного мною этюда: «старая якутка в чуме».

Главное, они мне сами сказали:

– Представьте себе, что вы – …знатная оленеводка!

Ну, я и представила. Села на пол, глаза прикрыла, раскачиваюсь, что-то стала бормотать себе под нос, не то сонная, не то пьяная. Люди передо мной растаяли в морозной дымке. Лишь за горизонт в дальние дали уходили бескрайние снега.

Вся моя жизнь сгустилась во мне, сумрачным взглядом я обозревала ее, не различая деталей, и синий табачный дым застилал мое морщинистое лицо.

– А-а-ай-я-я-я-я-я-а-ай!.. – зазвучала во мне какая-то незнакомая песня. – Я-а-а на-на ой-ёй-ёой ма-а-а ма-ма-а ньо-ой!.. – беззубым ртом и впалыми щеками я выводила, почесываясь. – М-м-м-а-я-а-о-о, – заклокотало в горле.

– Спасибо!

Я вздрогнула и мутным глазом уставилась на приемную комиссию.

Меня попросили выйти.

Вскоре выскочил Миша, немного смущенный, и сбивчиво объяснил маме, что я для Малого театра не подхожу: им требуются «героини», а я безнадежно «характерный» типаж. Он мог бы сделать невозможное и протолкнуть меня на второй тур.

– Но это будет полностью безрассудный шаг, – убежденно проговорил Миша. – Царев с Гоголевой на нее даже смотреть не будут! Так что не стоит травмировать ее, кажется, и без того неустойчивую психику.

Тем летом я так и не решила, кем бы мне стать. Поэтому целыми днями слонялась по улицам, глазела по сторонам, прогуливалась в Коломенском парке, уплетала мороженое и, разлегшись на траве, следила за жизнью облаков, мечтая о любви.

Родители отчаялись и уехали на курорт, оставив приглядывать за мной старого папиного друга – поэта и философа Маркова. Марков меня никак не угнетал. Ночами он сочинял стихи, не выпуская изо рта «беломорину», днем спал, а в сумерках выбирался в магазин за скромной рюмочкой. Иногда, ссылаясь на преклонный возраст, он гонял меня в «винный», кричал вслед хорошо поставленным голосом:

– Если нет четвертинки, купи пол-литра и там кому-нибудь в очереди предложи разлить на троих.

Дома он расхаживал в растянутых лыжных штанах без резинки, их Марков удерживал на себе при помощи бельевой деревянной прищепки, в истонченной майке и прохудившихся носках. При этом он постоянно декламировал поэзию Серебряного века, особенно любил Северянина:

В деревне хочется столицы,

В столице хочется глуши.

И всюду человечьи лица

Нечеловеческой души… —

читал Марков с благородной сдержанностью, прикрыв глаза, выразительно жестикулируя.

– …Так как же не расхохотаться, – вдруг восклицал он громогласно, – не разрыдаться и не жить, когда возможно расставаться, когда возможно разлюбить!..

Однажды он заявил:

– Маринохвостка!