Желчный Ангел - Катя Качур

настаивал хирург. – Я вечером к вам забегу. Какая квартира?

– Сто тринадцатая. Десятый этаж. Постойте… – Тимоша вскинулся, но густо покраснел. – Можно ваш телефон? Ну, для спокойствия.

Вадим протянул визитку и уточнил:

– Если не отвечаю, значит, на операции.

Понимая, что тотально опаздывает, он вызвал такси и, сбежав по ступеням до первого этажа, застыл в нервном ожидании машины. Его собственный новенький автомобиль, купленный по настоянию Марго, загорал во дворе под мартовским солнцем. Хирург только учился водить, а потому московские пробки и забитые парковки были для него адским кошмаром. Бело-желтый в шашечку «Опель» остановился возле ноздреватого сугроба. Узбек, синий, как чернослив, высунулся их окна и спросил:

– Фторая гарацкая бальниц?

– Да, вторая городская больница, – подтвердил Вадим.

– Садыс.

Глядя в окно с заднего сиденья, хирург пытался уместить в голове странную пару: истертую, как половая тряпка, уборщицу и ее сына – зеленоволосого, утыканного кольцами, булавками и шипами, словно рокерский рюкзак.

Она была очень плоха, ей оставалось недолго. За годы практики Вадим успел выучить этот предсмертный цвет лица, эту синеву губ и необъяснимую прозрачность тела. Кто-то из коллег-патологоанатомов говорил, что у таких людей появляется весьма заметная стекловидная тень. Но Вадик ее не видел, да и, честно говоря, не верил в байки.

Рабочий день, рутинный, обычный, не принес радости. Четыре операции с утра, обход пациентов (как же плохо они стали поправляться после его рук!), заполнение бесконечных историй болезни в компьютере, подготовка к завтрашней городской конференции.

Вечером позвонил Марго, предупредил, что задержится, и, поднявшись на десятый этаж, позвонил в сто тринадцатую квартиру.

Дверь открыл Тимоша, радостно растянул к ушам пробитые кольцами и какими-то пупырьями губы.

– Тебе улыбаться-то не больно? – спросил Вадим, снимая обувь.

– С правой стороны больно. Иногда в ухо стреляет, иногда в глаз, – признался фрик.

– Может быть задет лицевой нерв. Где мама?

– Отдыхает.

Вадим прошел в простую комнату с минимальным количеством мебели. По обе стороны старенького дивана находились шкаф и стол. На окнах висел тоскливый серый тюль. В центре комнаты возвышался деревянный стул, заваленный шмотками попугайных цветов.

Тимоша кинулся к нему, схватил вещи в охапку и без разбора сунул в шкаф, утрамбовывая и придерживая дверь коленом. Перед диваном на табуретке стояла тарелка с остывшим супом, пахнущим, впрочем, крайне призывно.

– Тимочка меня кормит с ложки, – улыбнулась Ия Львовна, – экспериментирует блюда разных кухонь. Сегодня сварил фасолевый, с фрикадельками.

– Почему кормит с ложки? – Хирург надел на руку уборщицы манжету тонометра и начал нагнетать воздух в груше.

– Да если ее не кормить, она вообще ничего есть не будет! – возмутился фрик. – Я уж ей на все лады готовлю, чтобы аппетит пробудить. Вчера харчо сделал и суп с клецками, сегодня – с фасолью. Стоят в холодильнике, прокисают.

– Давление крайне низкое, восемьдесят пять на шестьдесят, – констатировал Вадим.

– У меня как-то в животе нехорошо, – призналась Ия Львовна, показывая пальцем на левый бок.

– Что сказала скорая? – уточнил хирург, прощупывая худой дряблый живот.

– А я им побоялась говорить, – шепнула мать. – Они бы увезли меня, а Тимочка опять бы с ума сошел. Он ведь каждый раз, как я в больнице, новую цацку на себя вешает. Самые болезненные места протыкает. Говорит: «Так я твою боль разделяю». Ну не дурак? И ведь колют его где?

– Где? – эхом повторил Вадим.

– В какой-то забегаловке у нас в подвале. Там не стерилизуют, похоже, ничего. У него эти раны месяцами заживают, гноятся. Так мучается, бедняга… И все из-за меня.

– Вовсе не из-за вас, – возразил хирург. – Это мода такая, субкульутра. Они так себе самооценку поднимают. За счет собственной инакости. «Я – не как все, значит, я выше».

Вадим сам удивился тому, как воспроизвел Маргошину фразу про самооценку, которую она вставляла по поводу и без.

Ия Львовна махнула рукой.

– Какая у него будет самооценка, если все друзья-знакомые гуляют, беспечно проводят время, а он всю сознательную жизнь ухаживает за больной матерью?

– Все у меня хорошо, мам, не говори ерунды, – услышал ее слова Тимоша. – И хватить меня обсуждать. Вот увидите, скоро я стану шеф-поваром, а потом открою свой ресторан. Куплю тебе шубу и поедем на Мальдивы.

– В шубе на Мальдивы? – улыбнулся хирург, вспоминая, как мечтал купить маме мутоновое пальто с песцовым воротником, как у директора магазина.

– Ну конечно, – фыркнул фрик, – туда же зимой ездят! В шубе до аэропорта!

В Тимошиной браваде сквозило такое горе, что у Вадима побежали мурашки по спине. Парень явно выстроил армированную стену, только бы не допустить мысли о неминуемой потере. Физическая боль была необходимым условием выживания, поскольку оттягивала на себя боль душевную.

Хирург снова поймал себя на мысли, что смотрит на фрика Маргошиными глазами и меряет его поступки простой психологической линейкой, где есть лишь сантиметры и миллиметры. Без градусов, без косинусов, без логарифмов.

– Вот что, Ия Львовна, – Вадик погладил ее по руке, – мне не нравится ваш живот. Напряженный, болезненный, с уплотнениями. Нужно вызвать скорую и рассказать врачам все как есть. Тимоша выдержит. Он сильнее, чем вы думаете.

– Я все поняла, Вадим Семеныч, – прошептала уборщица. – Вы это… Потом… После всего… Присмотрите за ним. Все-таки он такой еще глупенький.

– Вы сами за ним присмо́трите, просто нужно лечиться, – ободрил хирург, в душе осознавая лживость своего пророчества.

Выйдя из квартиры, Вадим передернул плечами, пытаясь стряхнуть с себя шлейф всеохватной безысходности. Маргарита не любила созерцать его после работы в таком состоянии, поэтому он спустился во двор, набрал полную горсть колючего подтаявшего снега и окунул в него лицо. Заледеневшие крупицы пустили слезу на горячей коже, капли потекли по запястью под рукав, обжигая холодом, словно игла, введенная в вену коллегой-анестезиологом.

Через два дня, вернувшись в ординаторскую после операции, Вадим обнаружил в телефоне одиннадцать пропущенных звонков.

Ткнул в незнакомый номер, пропустил пару гудков и услышал на другом конце всхлипывающий голос.

– Вад-дим Семеныч, эт-то Тим-мофей. Мам-му увезли на скор-рой, подтвер-рдили опухоль в кишках, готовят к опер-рации. А она умол-ляет, чтобы ее сделали вы. Говорит: «Хочу только эти глаза вид-деть над собой».

– Ну… – замешкался Вадим, – под наркозом она вряд ли увидит чьи-то глаза. Хорошо, – наконец собрался он, – диктуй все данные мамы, номер больницы, куда ее увезли, попробуем организовать.

Ию Львовну привезли в хирургию ночью и начали готовить к операции. В шесть утра Вадим уже сидел в ординаторской и читал заключение коллег из соседней больницы: «Опухоль селезеночного изгиба толстой кишки с явлениями интермиттирующей кишечной непроходимости и рецидивирующими кровотечениями».

Сосредоточиться мешал телефон, каждую минуту высвечивающий звонки Тимоши.

– Да, – раздраженно произнес в трубку хирург. – Ты мне мешаешь!

– Дядь Вадь, – плакал парень, – меня не пускают в больницу, я должен быть рядом с мамой, я хочу сидеть возле ее кровати!

– Немедленно возвращайся домой! – скомандовал Вадим. – Сериалов насмотрелся? У нас даже посещение больных запрещено, не то что проход в зону операционных. Не звони мне больше. Я сам тебя наберу, когда все закончится.

Мысль о несчастном фрике, мокнущим под ледяным мартовским дождем у главных ворот больницы, вызывала боль. Но хирург смахнул ее, как стряхивают перхоть с плеча, и отправился в палату к Ие Львовне.

Она, завидев его в дверях, мучительно улыбнулась и натянула до подбородка простыню. Тело ее лихорадочно тряслось, выдавая смертельный страх.

– Операция несложная, – успокоил хирург, присаживаясь на край матраса, – четыре маленьких дырочки в животе. С помощью камеры проведем ревизию и удалим воспаленную часть ободочной кишки в районе селезенки. Возможно, вместе с этим и проблемы ваши уйдут: анемия, слабость. Начнете есть и поправляться.

– Я вам верю, – опустила веки уборщица. – Только скажите Тиме, чтобы он не стоял под дождем, пусть ждет меня дома.

– Я уже все ему сказал, – заверил врач. – Поверьте, если ему легче под дождем, пусть стоит под дождем.

– Он простынет, – заплакала Ия. – Он ведь, как всегда, без шапки и зонта…

– Думайте о себе, – посоветовал Вадим. – Вы его шапка и его зонт. Главное, чтобы вы пошли на поправку. Готовьтесь, через пару минут за вами придут.

* * *