Нам нужно поговорить о Кевине - Лайонел Шрайвер

воодушевляющее произведение – тонкая книжечка в обложке, которая теперь была вся покрыта пятнами; а ведь Шиван как-то сказала, что она большой книголюб.

– Шиван, я не гожусь для возни с малышами. У меня никогда не было особого взаимопонимания с маленькими детьми, но я надеялась… Ну, что материнство раскроет во мне другую сторону. – Я встретила ее быстрый взгляд. – Не раскрыло.

Она поежилась.

– Говорили когда-нибудь Франклину о том, что вы чувствуете?

Я рассмеялась одним-единственным «ха!».

– Тогда нам пришлось бы что-то с этим делать. И что именно?

– А вы не думаете, что первые два года – самые трудные? Что потом станет легче?

Я облизнула губы.

– Я понимаю, что это звучит не очень хорошо, но я все еще жду эмоционального вознаграждения.

– Но ведь только отдавая, можно получить что-то взамен.

Она меня стыдила, но потом я об этом задумалась.

– Я отдаю ему каждые выходные и вечер каждого дня. Я отдала ему своего мужа, которому теперь неинтересно говорить ни о чем, кроме нашего сына, и неинтересно делать что-то со мной вместе, кроме как катать туда-сюда коляску по аллее в Бэттери-Парк[97]. Взамен Кевин сверлит меня недобрым взглядом и не выносит, если я беру его на руки. Он вообще ничего не выносит, насколько я могу судить.

Такие разговоры заставляли Шиван нервничать: это была домашняя ересь. Но в ней, кажется, что-то сломалось, и она не могла больше продолжать твердить подбадривающие фразы. Так что вместо того, чтобы предсказывать, какие радости меня ждут, когда Кевин станет маленькой самостоятельной личностью, она мрачно сказала:

– Ох, я понимаю, о чем вы.

– Скажи, Кевин… он реагирует на тебя?

– Реагирует? – Этот ее сардонический тон был чем-то новым. – Можно и так сказать.

– Когда ты днем с ним, он смеется? Гулит радостно? Спит?

Я осознала, что все эти месяцы я воздерживалась от того, чтобы спросить ее об этом, и что поступая таким образом, я злоупотребляла ее добротой.

– Он дергает меня за волосы, – тихо сказала она.

– Но все дети… Они не понимают…

– Он очень-очень сильно дергает. Он уже достаточно подрос, и я думаю, он понимает, что это больно. И, Ева, тот прекрасный шелковый шарф из Бангкока… Он изодрал его в клочья.

Блям! Блям! Кевин проснулся и принялся колотить по металлическому ксилофону, который ты (увы!) принес как-то домой; таланта к музыке у него явно не было.

– Когда он остается со мной, – сказала я поверх этого шума, – Франклин называет это поведение «капризы».

– Он выбрасывает все игрушки из манежа, а потом кричит и не перестает кричать, пока их все не положишь обратно. А потом он снова их выбрасывает. Вышвыривает.

Б-б-блям-плям-БАМС! ПЛЮХ! П-П-П-плямплямплямплям! Послышался громкий лязг, по которому я поняла, что Кевин выпихнул инструмент между прутьями кроватки, и тот упал на пол.

– Это безнадежно! – в отчаянии сказала Шиван. – То же самое он делает в своем стульчике для кормления – с хлопьями, овсянкой, галетами… Вся еда на полу, и я ума не приложу, откуда у него столько энергии!

– То есть, – я коснулась ее руки, – откуда у тебя столько энергии.

Уаа… Уаааа… Уауааа…

Он завелся, словно газонокосилка. Шиван и я посмотрели друг другу в глаза.

Уааа-эээ! ЭЭЭеее! ЭЭЭЭЭЭЭ! ЭЭАЭЭЭЭЭЭ!

Ни я, ни она не поднялись со стульев.

– Конечно, – с надеждой сказала Шиван, – я думаю, все иначе, когда это твой ребенок.

– Ага, – сказала я. – Совершенно иначе.

– Раньше я хотела большую семью, – сказала она, отведя взгляд. – Теперь я не так в этом уверена.

– На твоем месте, – сказала я, – я бы десять раз подумала.

Паузы в нашей беседе заполнял ор Кевина, а я боролась с поднимающейся в душе паникой. Я должна была сказать что-то, чтобы предотвратить то, что на меня надвигалось, но я не могла придумать ни одной реплики, которая бы лишний раз не оправдала бы то, что я так горячо желала предотвратить.

– Ева, – начала она, – я выбилась из сил. Я думаю, Кевину я не нравлюсь. Я молилась до изнеможения – о терпении, о любви, о силе. Я думала, Господь меня испытывает…

– Когда Иисус сказал: «Пустите детей»[98], – сухо сказала я, – не думаю, что он имел в виду работу няни.

– Ужасно думать, что я подвела Его! И вас, Ева! И все-таки, как вы думаете, есть хоть какой-то шанс… что я могу быть вам полезна в «Крыле Надежды»? Все эти путеводители – вы ведь говорили, что информацию для многих из них находят студенты, и все такое. Не могли бы вы… Пожалуйста, пожалуйста, отправьте меня в Европу или Азию! Я отлично поработаю, обещаю!

Я обмякла.

– Ты хочешь сказать, что увольняешься.

– Вы с Франклином обращались со мной очень прилично, вы должны считать меня ужасно неблагодарной. Но все равно ведь, когда вы переедете в пригород, вам придется искать на мое место кого-то другого, так? Потому что я приехала сюда с намерением и решимостью жить в Нью-Йорке.

– Я тоже! Кто сказал, что мы переедем в пригород?

– Франклин, разумеется.

– Мы не переедем ни в какой пригород, – твердо сказала я.

Она пожала плечами. Она уже была далека от нашего маленького мирка и сочла, что это недопонимание не ее дело.

– Может, тебе прибавить зарплату? – жалко предложила я – видимо, постоянное проживание в этой стране стало на мне сказываться.

– Зарплата отличная, Ева. Я просто больше не могу. Каждое утро я просыпаюсь и…

Я прекрасно знала, как она чувствует себя по утрам. И я больше не могла с ней так поступать. Думаю, я плохая мать, да и ты тоже всегда так считал. Но в глубине моей души изредка проглядывает материнская сущность. Шиван была на пределе. И хотя это шло совершенно вразрез с нашими интересами, в моей власти было даровать ей земное спасение.

– Мы готовим новое издание по Голландии, – угрюмо сказала я: у меня было ужасное предчувствие, что Шиван уволится прямо сейчас. – Хочешь этим заняться? Нужно будет оценить хостелы в Амстердаме. Там подают отличный рийстафель[99].

Шиван, забывшись, бросилась мне на шею.

– Хотите, я попробую его успокоить? – предложила она. – Может, у него подгузник…

– Сомневаюсь – это было бы слишком рациональным объяснением. Нет, ты и так отработала полный день. И возьми выходные до конца недели. Ты совсем выбилась из сил. – Я уже пыталась умаслить ее, чтобы уговорить продержаться до тех пор, пока мы не найдем ей замену. Черта с два.

– И последнее, – сказала Шиван, засовывая в рюкзак листок с именем редактора путеводителя по Голландии. – Малыши, конечно, все разные, но Кевину по идее пора бы начать говорить. Хотя бы несколько слов. Может, вам стоит обсудить это с врачом. Или больше разговаривать с Кевином.

Я пообещала этим заняться, а потом проводила ее к лифту, бросив унылый взгляд в сторону кроватки.

– Знаешь, когда это твой ребенок, все действительно иначе. Ты не можешь уйти от него к себе домой.

И в самом деле у меня стало периодически возникать нестерпимое желание уйти к себе домой, но сильнее всего оно ощущалось, когда я уже была дома.

Мы с Шиван обменялись измученными улыбками, и она помахала мне из-за решетки лифта. Я подошла к окну, выходившему на улицу, и смотрела, как она бежит по Хадсон-стрит – прочь от нашего лофта и от малыша Кевина – так быстро, как только позволяли ее некрасивые ноги.

Я вернулась к непрерывному ору нашего сына и смотрела, как он весь извивается от негодования. Я не собиралась брать его на руки. Рядом не было никого, кто мог бы меня заставить это сделать, а я не хотела его брать. Я не стала, как предложила Шиван, проверять его подгузник и не стала греть молоко в бутылочке. Я позволила ему орать и плакать сколько угодно. Положив локти на перила кроватки, я опустила подбородок на сплетенные пальцы. Кевин скорчился на четвереньках в одной из тех поз, которая была одобрена для деторождения Новой школой, и был настроен усиленно стараться дальше. Большинство малышей плачут, закрыв глаза, но его глаза были широко распахнуты. Когда наши пристальные взгляды пересеклись, я почувствовала, что мы с ним наконец общаемся. Его зрачки были почти черными, и по ним я видела, как он жестко отмечает, что в кои-то веки мать не собирается паниковать по поводу того, что происходит.

– Шиван считает, что мне следует с тобой разговаривать, – насмешливо сказала я поверх шума. – А кому же еще этим заниматься, раз ты заставил ее уйти? Да, так и есть: ты своим ором и блевотиной выставил ее за дверь. Что у тебя за проблема, ты, маленький говнюк? Гордишься собой, потому