Аполлон Григорьев - Одиссея последнего романтика

Элегия-ода-сатира

О, как мне хочется смутить веселье их

И дерзко бросить им в лицо железный стих,

Облитый горечью и злостью!

Была пора: театра залаТо замирала, то стонала,И незнакомый мне соседСжимал мне судорожно руку,И сам я жал ему в ответ,В душе испытывая муку,Которой и названья нет.Толпа, как зверь голодный, выла,То проклинала, то любила…Всесильно властвовал над нейМогучий, грозный чародей.{184}

Я помню бледный лик Гамлета,Тот лик, измученный тоской,С печатью тайны роковой,Тяжелой думы без ответа.Я помню, как пред мертвецомС окаменившимся лицом,С бессмысленным и страшным взглядом,Насквозь проникнут смертным хладом,Стоял немой он… и потомРазлился всем душевным ядом,И слышал я, как он язвил,В тоске большой и безотрадной,Своей иронией нещаднойВсё, что когда-то он любил…А он любил, я верю свято,Офелию побольше брата!Ему мы верили; однимС ним жили чувством, дети века,И было нам за человека,За человека страшно с ним!{185}

И помню я лицо иное,Иные чувства прожил я:Еще доныне предо мноюТиран — гиена и змея,С своей язвительной улыбкой,С челом бесстыдным, с речью гибкой,И безобразный, и хромой,Ричард коварный, мрачный, злой.Его я вижу с леди Анной,Когда, как рая древний змей,Он тихо в слух вливает ейЯд обаятельных речей,И сам над сей удачей страннойХохочет долго смехом злым,Идя поговорить с портным…Я помню сон и пробужденье,Блуждающий и дикий взгляд,Пот на челе, в чертах мученье,Какое знает только ад.И помню, как в испуге дикомОн леденил всего меняОтчаянья последним криком:«Коня, полцарства за коня!»{186}

Его у трупа ДездемоныВ нездешних муках я видал,Ромео плач и Лира стоныВолшебник нам передавал…Любви ли страстной нежный шепот,Иль корчи ревности слепой,Восторг иль грусть, мольбу иль ропот —Всё заставлял делить с собой…В нескладных драмах Полевого,{187}Бывало, за него сидишь,С благоговением молчишьИ ждешь: вот скажет два-три слова,И их навеки сохранишь…Мы Веронику с ним любили,За честь сестры мы с Гюгом мстили,{188}И — человек уж был таков —Мы терпеливо выносили,Как в драме хвастал Ляпунов.{189}

Угас волкан, окаменела лава…Он мало жил, но много нам сказал,Искусство в нем нам не была забава;Страданием его повита слава…Как Промифей, он пламень похищал,Как Промифей, он был терзаем враном…Действительность с сценическим обманомСливались так в душе его больной,Что жил вполне он жизнию чужойИ верил сердца вымышленным ранам.Он трагик был с людьми, с собой один,Трагизма жертва, жрец и властелин.

Угас волкан, но были изверженьяТак страшны, что поддельные волненьяНе потрясут, не растревожат нас.Мы правду в нашем трагике любили,Трагизма правду с ним мы хоронили;Застыла лава, лишь волкан погас.Искусственные взрывы сердцу чужды,И сердцу в них нет ни малейшей нужды,Покойся ж в мире, старый властелин…Ты был один, останешься один!

И вот, пришла пора другая…Опять в театре стон стоит;Полусмеясь, полурыдая,На сцену вновь толпа глядит,И с нею истина инаяСо сцены снова говорит.Но эта правда не похожаНа правду прежнюю ничуть;Она простее, но дороже,Здоровей действует на грудь…Дай ей самой здоровье, боже,Пошли и впредь счастливый путь.Поэт, глашатай правды новой,{190}Нас миром новым окружилИ новое сказал он слово,Хоть правде старой послужил.Жила та правда между нами,Таясь в душевной глубине;Быть может, мы ее и самиПодозревали не вполне.То в нашей песне благородной,Живой, размашистой, свободной,Святой, как наша старина,Порой нам слышалась она,То в полных доблестей сказаньяхО жизни дедов и отцов,В святых обычаях, преданьяхИ хартиях былых веков,То в небалованности здравой,В ума и чувства чистоте,Да в чуждой хитрости лукавойСвязей и нравов простоте.

Поэта образы живыеВысокий комик{191} в плоть облек…Вот отчего теперь впервыеПо всем бежит единый ток,Вот отчего театра зала,От верху до низу, однимДушевным, искренним, роднымВосторгом вся затрепетала.Любим Торцов пред ней живойСтоит с поднятой головой,Бурнус напялив обветшалый,С растрепанною бородой,Несчастный, пьяный, исхудалый,Но с русской, чистою душой.

Комедия ль в нем плачет перед нами,Трагедия ль хохочет вместе с ним,Не знаем мы и ведать не хотим!Скорей в театр! Там ломятся толпами,Там по душе теперь гуляет быт родной,Там песня русская свободно, звонко льется,Там человек теперь и плачет и смеется,Там — целый мир, мир полный и живой…И нам, простым, смиренным чадам века,Не страшно — весело теперь за человека!На сердце так тепло, так вольно дышит грудь,Любим Торцов душе так прямо кажет путь!Великорусская на сцене жизнь пирует,Великорусское начало торжествует,Великорусской речи складИ в присказке лихой, и в песне игреливой,Великорусский ум, великорусский взгляд —Как Волга-матушка, широкий и гульливый!Тепло, привольно, любо нам,Уставшим жить болезненным обманом…

Театра зала вновь полна,Партер и ложи блещут светом,И речь французская слышнаПривыкших шаркать по паркетам.Французский и произноситьТут есть охотников немало(Кому же обезьяной бытьУма и сметки не ставало?).Но не одни бонтоны{192} тут:Видна мужей ученых стая;Похвальной ревностью пылая,Они безмездно взяли трудПо всем эстетикам немецкимВтолковывать героям светским,Что есть трагизм и то и сё,Корпель и эдакое всё…Из образованных пришлиТут два-три купчика в немецком(Они во вкусе самом светскомСебе бинокли завели).

Но бросим шутки тон… Печально, не смешно —Что слишком мало в нас достоинства, сознанья,Что на эффекты нас поддеть немудрено,Что в нас не вывелся, бичеванный давно,Дух рабского, слепого подражанья!{193}Пускай она талант, пусть гений! — дай бог ей!Да нам не ко двору пришло ее искусство…В нас слишком девственно, свежо и просто чувство,Чтобы выкидывать колена почудней.Пусть будет фальшь мила Европе старойИли Америке беззубо-молодой,Собачьей старостью больной…Но наша Русь крепка. В ней много силы, жара;И правду любит Русь, и правду пониматьДана ей господом святая благодать;И в ней одной теперь приют себе находитВсё то, что человека благородит.{194}

Пусть дети старые, чтоб праздный ум занять,Хлам старых классиков для штуки{195} воскрешают…Но нам за ними лезть какая будет стать,Когда иное нас живит и занимает?Пускай боролися в недавни временаИ Лессинг там, и Шиллер благородныйС ходульностью (увы — как видится, бесплодно!) —Но по натуре нам ходульность та смешна.

Я видел, как Рислей детей наверх бросает…И больно видеть то, и тяжко было мне!Я знаю, как Рашель по часу умирает,{196}И для меня вопрос о ней решен вполне!Лишь в сердце истина: где нет живого чувства,Там правды нет и жизни нет…Там фальшь — не вечное искусство!

И пусть в восторге целый свет,Но наши неуместны восхищенья.У нас иная жизнь, у нас иная цель!Америке с Европой мы — Рашель,Столодвижение{197}, иные ухищренья(Игрушки, сродные их старческим летам)Оставим… Пусть они оставят правду нам!

1854