Дожди над Россией - Анатолий Никифорович Санжаровский

Ознакомительный фрагмент

сквозь тебя. Встань… Жутко…

— Не боись. Все прорастём. Просто дело времени.

В смехе он глянул вправо.

Вдруг его лицо стало наливаться деревянной оторопью, глаза полезли из своих одёжек.

— Что с тобой?

— Вставай тихо, — придушенно и вместе с тем собранно зашептал он. — Со мной рядом змея. Откуда она взялась? Может, тут её резиденция? Выползла погреться? Смотрит глаза в глаза. Со сна никак не разберёт, что я за птаха? До неё четверти три. Башка торчит из травы. Я буду без умолку бузу пороть, ладиться под однотонный хлюп ручья. Замолкни я или заговори тише, громче, она поймёт подвох. Ищи рогатину. Зайди слева, неожиданно воткни гаду в берег. Чего сидишь, квашня? Не распускай слюни. Действуй!

С испугу я никак не мог собрать себя в порядок. Я порывался встать и — не мог. Наконец вскочил и, спотыкаясь, кое-как отбежал. Нигде никаких рогатулек! Что делать? Что?

В руках у меня беспризорно моталась тоха.

Впопыхах, наобум лазаря ткнул ею в змею.

Чёрным смерчем взметнулась она из-под руки и холодно рухнула возле братова плеча.

Что есть мочи упирался я тохой в берег.

Похоже, попал я таки в голову, раз агатовая бечёвка её тела уходила в траву, к берегу.

— Глеба, ты целый?

— Не з-знаю… Нос не унесло водой?

— На месте… Вставай… Только кожу с носа намного счахнул, как клок мундира с картошки. Углом тохи едва задел.

— Сильна бродяжка… Отпускай…

Я отпустил. Змея упруго выдернулась из грязи, и холодная, живописно-тёмная верёвка извивисто утянулась под навислый берег.

— Скачи и радуйся, — сказал я ей, — что отец Глебио тебя не укусил. Будь французом, он бы без сольки тебя скушал.

— Да она сама себя порешила.

— Это как?

— Просто. Наверняка от твоего удара прикусила свой язычок. Ядок и пошёл по ней. Сама себя погубила, хоть ты и не попал ей в голову, — отрешённо выдавил Глеб. Наверное, прижал за шею? Увеялась, не всадивши в меня смерть… Надо было убить и закопать. Тогда б пошёл дождь. Дождь так нам нужен.

— Дождь не глупарь. И без этого убийства надумает придёт… А ты труханул? Крепко?

— По себе судишь? Что, уже медвежья хворь напала?

— Ой… ой… Геройка… А кто дребезжал, что сквозь траву слышал её холод? Ещё на таком расстоянии? То ты слышал холод страха. Невредно знать, у змеи температура окружающей среды… Попалась какая-то контуженная, с припёком. А ну на глазах корки? Так нормальная телом слышит, сразу б ушла и не обязательно было играть с тобой в переглядушки. Может, лежала себе панночка шипуля, обмахивалась веером и вовсе на тебя не смотрела? Можь, и в сам деле слепенькая? А ты со страху полез строить ей глазки. Ты б ещё спел:

— На тебя, дор-рогая,

Я гляжу не м-миг-гая!

— Полежал бы вместо меня в ручье и спел. Я б охотно послушал.

— Я как чувствовал… Кто тебя звал из ручья? Всё не слушаешься маленьких?!

14

Цыпленку замкнуться в собственной скорлупе — значит не увидеть жизни.

В. Жемчужников

— Хлопцы! А вот и я! Не соскучились без мене? Бог вам в помочь!

На угорке, в кутерьме молодой ожины, стояла мама. За плечом на тохе золотилась соломенная кошёлка со снедью.

— А мы думали, Красную Шапочку волки украли и пирожки все конфисковали, — выразил скромное предположение Глеб.

— А!.. Да оно то то, то то, — заоправдывалась мама. — Совсем закужукалась девка. Пока добежала… Старой бабе и на печи ухабы. А время на ко́нях скаче… Ну, как вы туточки с Богом?

— А разве с нами был кто третий? — заботливо спросил меня Глеб.

— Я что-то не заметил.

В угрюмой сосредоточенности он пустил округ себя хваткий взгляд, пропаще вздохнул:

— Я тоже…

Мама угнездилась в теньке плетня. Машет нам:

— Бросайте, хлопцы. Сидайте! Сидайте!

Тохи обрадованно, будто это их звали к столу, выпорхнули из наших рук.

Но кто бы ещё разжал нам пальцы?

Мы ловчим на ходу свести их в кулаки — не получается.

— Замри! — крикнул я.

Глеб уже занёс ногу над ручьём и так, с поднятой ногой, застыл.

Негнущимися пальцами, как лопаткой, зачерпнул я ила, швырнул ему на бок.

— Ну Антонелли! Люди живые ходят!

— А ты думал, одни покойнички шпацируют?[55]

— Увидят…

— В обморок не упадут. А то наш Забывашкин эр-раз через воду, ручонки и не собирается мыть. Эге, думаю, надо напомнить.

— Всего выляпал! Теперь мойся.

— На то и рассчитывалось. Омоешь бочок, заодно сполоснёшь и ручки. Перед едой высочайше не возбраняется.

— Кто же спорит? — кротким голоском тишайшего из смертных согласился Глеб и не забыл метнуть в меня горсть ила.

В ручье мы весело схлёстываем с себя грязь. Внутри нас то ли на дрожках кто раскатывал, то ли рвались самодельные фугаски.

— А третий, — я саданул себя кулаком по рыку во впалом животе, — был. Марш святого Антония! К э н я з ь Солнушко скоро будут полудневать. А ты напевай:

— Где ты, где ты,

Завтрак наш, гуляешь?

— Хлопцы! — шумит мама. — Да хватит полоскаться. Сороки покрадуть! Шо я тоди буду одна робыты?

Старая добрая кошёлка бережно рассадила нас тугим кружком.

На раскинутый синий фартук мама выставила из плетёнки зелёную литровую бутылку с супом.

— Что это Вы, ма, так торжественно молчите? — со смешком подкатываюсь я.

— А шо я вам, хлопцы, вэсэлого скажу?

— Хотя бы это: «На тебе, Глебонька, кренделёк. На, Антошенька, два. С праздничком!»

Нечаянная обида подпекла её.

— И-и!.. Нашёл чем по глазах стебать, — глухо проговорила она. — Из чего тулить твои крендельки-орешки? Пшеничной муки нэма и знаку…

— Ма, да не оправдывайтесь Вы перед этим гориголовкой, — сказал Глеб и выставил мне из-под мышки кулак.

Светлеет мама лицом.

— Спасибо заступничку. На́ тоби твою гарну ложечку…

Глеб важно принял свою ложку, вмельк пробежался глазами по стеблю. Ещё зимой он сам нацарапал на стебле гвоздком: «Найди мясо!»

— Будем искать вместе, — улыбнулся Глеб ложке. — Быстрей найдём.

— Не, Глеба, похоже, не найдёте и вдвох… — Мама основательно роется в кошёлке, конфузливо кривится: — Э-э!.. Стара шкабердюга… Я, хлопцы, мыску забула!

— Значит, так надо, — деловито рубнул Глеб. — Ложечке даём отгул по случаю Первомая. — Он кольнул меня в бок локтем. — Делюсь по-братски. Тебе вершки или корешки?

— Вершки.

Глеб постно протягивает мне затычку от бутылки.

Мотает над собой бутылкой.

— У неё головка не закружится? — переживаю я за бутылку.

Глеб не опускается до ответа мне, смотрит