Сказки слепого мира - Вера Сорока

Я завтракаю и сама развожу краску ацетоном. Получается жидко, но где взять еще краски, чтобы развести ее в обратную сторону, я не знаю, поэтому крашу как есть.

Когда я заканчиваю вторую часть гаражных ворот, бабушка зовет обедать. На обед куриный суп с лапшой. Дедушка шумно прихлебывает и повторяет: «Ах, добро!»

После обеда орешка.

У бабушки на шкафу стоят две стеклянные вазочки, в них орешки со сгущенкой. Они там уже месяц с какого-то святого праздника, который я не помню. Иногда мне выдают по одной.

Бабушка пережила блокаду.

Орешка твердая и давно невкусная. Вареная сгущенка в ней потрескалась, но я все равно говорю «спасибо» и бегу на улицу. Правда, не совсем на улицу, а в наш двор. Он небольшой – помещается ровно две машины буквой «Г». И еще прицеп, приваленный к стене дома. У него торчат колеса – он похож на перевернутого жука.

Я катаюсь по двору на велосипеде – не выхожу за ворота, потому что там опасно. А еще потому, что я поссорилась с соседскими пацанами. Они соорудили шлагбаум, а я смотрела «Зену – королеву воинов», «Команду “А”» и «Сейлор Мун», поэтому боролась за свободу и справедливость и была против шлагбаумов. Сломала его. Потом у меня были разборки с пацанами, а еще потом были разборки папы с их отцами.

Зря.

Во дворе кататься не очень интересно и совсем неудобно разворачиваться, но это как будто бы спокойнее, чем идти за ворота. Там могут обидеть.

Наверное.

Вечером у нас рисовая каша из-под подушки, а потом Катенька и «Последние известия».

Катенька говорит, что продолжаются спасательные работы. Наши справляются хорошо, поэтому помощь британских, то есть английских, спасателей не нужна.

На следующий день мы с папой едем покупать арбуз под мостом. Там рынок, и там дешевле.

Папа оставляет меня в машине и уходит. Я сижу и боюсь, что меня украдут, потому что плохое случается очень часто.

Потом мы едем к маме в санаторий. Она там много гуляет, читает и отдыхает. Мне там скучно, зато есть качели.

Днем папа чинит машину, а я играю. На огороде за домом есть большой бак с водой для полива. Я мечтаю быть русалкой, поэтому все мои игры про подводное царство. Там плавают мои игрушки из киндер-сюрпризов, листья и машинки. Иногда я просто достаю из воды попавших туда мотыльков, жуков и даже кузнечиков. Кладу их на солнце, и через некоторое время они высыхают и исчезают.

Наверное, это тоже спасательная операция. И мне тоже не нужна помощь британцев, которые англичане. Хотя иногда игрушки уходят на дно бака. Я их достать не могу – рука короткая. А еще страшно, потому что не видно, что там внизу. Тогда зову папу.

Вечером я крашу рамы белой краской и придумываю себе разное. Про русалок, которые спасают моряков тоже.

Потом Катенька рассказывает, что по обшивке корпуса кто-то стучит. Я смотрю и переживаю со всеми, хотя не до конца понимаю почему.

Утром папа отвозит меня к маме. Это против правил. Против правил мама оставляет меня на ночь, против правил она приносит мне еду из столовой, и против правил я иногда хожу с ней в бассейн. Я люблю нырять и плавать под водой. Но вечером приходит мамина подруга и говорит, что для детей такое опасно. С тех пор я так не делаю. И даже плаваю плохо.

Даже спустя двадцать лет.

Пока мама читает на балконе, я смотрю телевизор. Не Катеньку, а всякое интересное, что у бабушки с дедушкой нельзя. Поэтому не знаю, как там подлодка и спасатели. И как будто бы не хочу знать.

Следующим утром у мамы процедуры. Днем мы с ней гуляем по парку. Спускаемся к небольшому озеру. Там мужчина раздевается догола, и мы быстро идем дальше.

Мама против правил проводит меня в соляную пещеру. Там нужно сидеть и дышать полчаса, но, кажется, целую вечность.

Через двадцать лет я буду платить за это большие деньги и злиться, что туда водят детей.

Папа забирает меня после обеда. Он покрасил почти весь пол в зале и на кухне. Осталась только дорожка. Я прошу закрасить ее, потому что такой краской еще никогда не красила. И никогда не красила пол.

Пол красить удобнее, чем рамы, – нет выступов и стекол, просто ровная поверхность. Я задумываюсь о Сейлор Мун и русалках. И немножко о людях, которые стучат внутри лодки, и закрашиваю себя в угол.

До двери остается несколько метров, но кругом окрашено – не перепрыгнуть. Ошибаться так стыдно, и было бы так хорошо, чтобы про меня забыли, пока не высохнет пол.

Но темнеет. Скоро крутое яйцо на ужин и Катенька.

Я аккуратно наступаю на свежую краску и закрашиваю островок, на котором стояла. Потом свои следы. Потом снова следы. И еще раз свои следы. Мир слишком опасный – ошибаться нельзя. И так до входной двери.

Потом тайком оттираю краску с подошв кроссовок и бегу на огород.

Там, в баке с водой, за два дня умерли все.

И успели налететь и наползти новые. Я быстро вытаскиваю их и раскладываю на перевернутой вверх дном ржавой лейке.

Лук пошел в стрелку. Огурцы горчат. На пионах муравьи. Через пару недель я понесу их в школу. Пионы и муравьев.

Вечером противное яйцо с солью. И Катенька, почему-то тоже противная. Она говорит, что спасти не удалось.

Никого.

Суббота. Свобода

Иннокентий умер в субботу. Точное время смерти установить не удалось, но по утреннему крику «Кеша сломался!» стало понятно, что случилась беда.

– Значтак, – сказала Нина, дожаривая оладьи, – мы сейчас пойдем покупать нового хомяка, а ты схорони этого. Я его в коробку из-под Лёнечкиных кроссовок упаковала. К обеду начисти картошки и сними шторы – пора бы их простирнуть, а то дышим этой пылищей. Еще бы влажную уборочку не помешало. И проветрить, обязательно проветрить. Ты все запомнил?

Нина развязала фартук, грохнула об стол тарелкой с горой оладий и вышла из кухни.

– Лёнечка, пора собираться, зайчик.

– Ну ма-а-ам, я не хочу. Я лучше в комп.

Гоша взял пухлую, жирную оладью с высокой зажаристой, почти горелой корочкой и медленно начал ее общипывать. Гоша не любил ни оладьи, ни корочки. Но в субботу утром очень некстати прокисло молоко. Поэтому бутерброды с колбасой отменились.

От маслянистого оладьевого жара запотели очки. Гоша встал и на ощупь начал собираться. Он обулся, оделся, взял коробку с Кешей и открыл дверь.

– Мусор не забудь!

Гоша поставил коробку с Кешей, разулся, разделся и пошел на кухню.

– Только не выбрасывай хомяка. – Нина выглянула из комнаты. – Его прикопать надо, а то не по-христиански.

Гоша с тоской посмотрел на коробку из-под кроссовок:

– Он не крещеный.

– Не кощунствуй. Иди уже.

Гоша открыл подъездную дверь и ослеп от яркости мира. Постоял немного в дверном проеме, притворяясь, что можно обратно. Поправил очки и вывалился в зиму. Зиму он не любил еще больше, чем жирные оладьи.

Гоша прошел по узкой тропинке между домами, протиснулся в дырку в ограде детского сада. Срезал через лестницу-ракету и по трубам теплотрассы попал в гаражи. Там уже сидели Леха и Вован. Нина их не одобряла и просила не общаться.

Гоша показал ладонь и стал открывать ворота.

– Гошан, давай, выпей с нами, тыщу лет не виделись.

– Не могу. – Гоша поправил очки и переложил хомяка под мышку.

– А чё эт у тебя?

– Хомяка надо закопать. – Гоша вышел из двери с лопатой.

– А-а-а, ну удачи. – Вован заржал. – Ночью ж заморозки, я б сейчас и таракана не закопал.

Гоша неопределенно хмыкнул и пошел на пустырь.

Пустырь только назывался пустырем. Там давно уже было больше тайников и секретов, чем во всем городе. И деревья были. Они тоже как будто стеснялись, что есть и что тут совсем не к месту. Гоша с силой воткнул лопату в мерзлую землю. Лопата накренилась и медленно легла набок.

– Гражданин, что вы тут делаете?

– Да я… – Гоша вытер