Латгальский крест - Валерий Борисович Бочков

втором кувырке он врезался в воду, врезался лицом, подняв фонтан брызг.

– Жаба! – захохотал Сероглазов, жилистый и смазливый парень; его отца-майора три месяца назад перевели к нам из Германии, мамаша разгуливала фифой по гарнизону в красной шляпе с вуалью, а сам Сероглазов щеголял перед нами непромокаемыми часами с черным циферблатом и фосфорными стрелками, которые горели ночью зеленоватым светом. Утверждал, что в этих часах можно нырять на глубину сто метров.

– Валет жабу ляпнул! – изумленно выдохнул Арахис мне в затылок. – Чемпиону кирдык…

Брат вынырнул. Подплыв, он подтянулся, пружинисто выскочил на понтон. Лоб и правая щека горели румянцем как ожог.

– Не ушибся? – Сероглазов отступил назад, ласково ухмыляясь.

Брат зло посмотрел ему в лицо, не ответил.

– Однако жаба… – Серый скрестил руки на груди, невзначай выставив свои часы. – Чемпионский титул аннулируется.

– Я вне зачета прыгал. – Брат обеими руками зачесал назад мокрые волосы, туго, как отец. – Сечешь? Жаба не считается.

– Жаба есть жаба. – Сероглазов сделал еще шаг назад. – Сам знаешь. Верно, мужики?

Все молчали. Жаба есть жаба – тут Серый был прав, но и связываться с Валетом никто не хотел.

Брат хмуро оглядел нас. Я видел, как он сжал кулаки, как надулась жила на лбу. У меня инстинктивно перехватило горло. – Жаба… – повторил Сероглазов, ласково ухмыляясь Валету.

Брат медленно пошел на него. Все расступились.

Железо понтона раскалилось как сковородка. На берегу, перекрикивая радио, зарыдал младенец. На ватных ногах я отошел к краю – сейчас я был в безопасности, но по привычке меня начало мутить. Сероглазов продолжал ухмыляться, он явно не подозревал, чем это может кончиться.

Не знаю, может, я действительно с придурью, как считает бабушка – я подслушал их разговор на кухне с моим отцом, когда мы навещали старуху в зимние каникулы, – но меня отчего-то охватывает дикий стыд за других людей, когда те говорят глупости или делают гадости. Даже когда это вытворяют совершенно посторонние люди. Не знаю. В такие моменты, чтобы остановить позорище и отвлечь внимание, я могу громко запеть или захохотать. Или выкинуть еще какой-нибудь фортель – вот, тоже бабкино словцо.

В драке брат зверел, зверел моментально. В стене нашей комнаты есть вмятина от гантели на уровне глаз, Валет метил в висок. В семь лет мне пришивали ухо – одиннадцать швов – брат откусил его почти вчистую. Выбитый коренной зуб и шрам на затылке от кастрюли – это все, не считая бесчисленных синяков и царапин, – отметины его братской любви. В драке Валет не просто дрался, он пытался тебя убить. Его побаивался даже Арахис, квадратный детина с внешностью мексиканского разбойника.

– Жаба? – тихо спросил брат, глядя исподлобья на Сероглазова.

Тот, пятясь, остановился на краю понтона. Лениво потянулся, поправил бронзовую пряжку на своих немецких плавках – яркие радужные полоски, а сбоку кармашек с застежкой в виде акулы.

– Ага, – ответил, улыбаясь, – жаба.

Дальнейшее произошло мгновенно и почти синхронно.

Я не выдержал и крикнул: «Кончай, Валет!» Он даже не оглянулся. В тот же самый момент коротким бычьим ударом головой боднул Сероглазова в грудь. Грудная клетка ухнула гулко, как барабан. Серый, удивленно раскинув руки, полетел за борт. Его тело еще не коснулось воды, а брат уже подскочил ко мне. Кулака я не увидел – боль пронзила череп от подбородка до затылка. Мощный апперкот – Валет каждое утро дубасил боксерскую грушу в нашем гараже – в голове взорвалась вселенная и тут же рассыпалась белыми искрами.

Понтон и река подпрыгнули – точно я взлетел на качелях. Босые ноги мелькнули на фоне белых облаков и невинной июльской синевы. Испугаться толком я не успел, не ощутил и удара о воду, должно быть, на мгновенье даже потерял сознание – классический нокаут. Верх и низ перепутались, я стал почти невесом. В голове стоял звон, как от мелких серебряных бубенцов. Почему не колокольчиков? – не знаю, не знаю, – бубенцов. Тягучая янтарная толща, расчерченная острыми лучами, потащила меня куда-то вбок. Течение с упрямством пьяного влекло меня на глубину, на середину реки.

Безмолвие и покой – не так уж оказалось все страшно.

Раньше иногда я пытался представить свою смерть – от пули, кинжала, прямого удара шпаги в сердце – невыносимая боль, парализующий ужас, накрывающая с головой тьма, воображение рисовало куда более жуткие картины, чем эта. Я тонул, а значит, умирал. И смерть эта была мирной, почти нежной.

Зеленые ростки водорослей вытянулись вдоль дна, течение играло ими, как лентами на ленивом ветру. Илистое дно казалось затянутым в коричневый бархат. Мордатый сом, заметив меня, чванливо посторонился, но не уплыл, остался наблюдать. Притаился за корягой, вот дурак – думает, его не видно.

Я запросто могу сидеть под водой почти две минуты, ладно – полторы уж точно. Дольше Арахиса и Гуся, не говоря уже про Женечку Воронцова. Даже дольше Валета, хотя брат, зная это, со мной не тягается. Он соревнуется, лишь когда уверен в победе на все сто.

Течение тянуло меня. Я стал частью реки.

Плыл над самым дном, нежные водоросли касались груди и ног. Выставил вперед руки – на глубине пальцы казались бледными, как будто были выточены из слоновой кости, вроде бильярдных шаров. Потом перевернулся, надо мной сквозь янтарную толщу проглядывало небо – солнце и облака, иногда мелькала тень птицы. У нас на Даугаве много речных чаек – клуш, они мельче морских, но такие же крикливые и скандальные. Понтон остался позади, темным пятном он чернел среди желто-зеленых бликов и солнечных зайчиков.

Злорадная горечь – всхлип пополам с усмешкой, когда не знаешь, разразишься хохотом или зальешься слезами, – наполнила меня: там, на понтоне, Валет наверняка уже начал нервничать. Я вообразил, как он придет домой. Что будет говорить отцу и матери. Как будет врать. От жалости к себе я чуть не заплакал.

Воздух кончался. За эти десять секунд воображение успело нарисовать похороны – вышло горестно и уныло: я добавил серый дождик, жирную глину – мерзко-коричневую, липнущую пудами к ботинкам. Фальшивые венки из крашеной бумаги раскисли, ленты «Любимому сыну и брату» потекли – теперь вранье едва можно было прочитать на черных тряпках. Добавил звук – не оркестр, пять доходяг с мятыми дудками и один с аккордеоном. Никаких барабанов, большой барабан действительно трагичен, только визг и стон. Мне нужен фарс.

Даугава – река серьезная, широкая и быстрая. Меня вынесло на стремнину, надо мной серебрилась звонкая рябь. Лежа на спине, я плавно пошел к поверхности. Не вынырнул – всплыл, лишь выставил лицо.

Понтон