Марианская впадина - Ясмин Шрайбер

собой зафиксировалось, пока не начинала опять съезжать назад на своем стуле. Кожа у нее на руках была такой тоненькой, что я с расстояния примерно трех метров могла видеть ее сосудики и капилляры. Она была как будто хрупким птенчиком из прозрачной бумаги. Мужчина положил ей на колени журнал, пытаясь вести себя так, как будто все в порядке, но она ничего не замечала. Он поднял ее руку, положил газету, на газету руку, даже страничку между пальцами как будто закрепил. Это выглядело печально и чуднó. Женщина молчала и смотрела сквозь своего заботливого спутника – спутника, на лице которого читались страх и отчаяние. Он тихо с ней разговаривал, шепотом произносил ободряющие слова, пытался ее оживить, чем-то заинтересовать («Посмотри-ка, это Хелена Фишер!»), но реакции так и не последовало. Мне казалось, что женщина даже и не понимала, где находится и что с ней в данный момент происходит. Ее взгляд оставался пустым, проходя через этот мир, скользя мимо нас, в направлении галактики, доступа к которой мы не имели.

Может быть, ты тоже сейчас там и путешествуешь на каком-нибудь астероиде? А может, ты сейчас плаваешь в бесконечно огромном океане и ныряешь вместе с плавающими блюдцами и рыбами-зубастиками в поисках рыботима? Кто знает…

Потом меня вызвали, выдернув меня из моих мыслей, возвращая назад в клинику. Осмотрев меня, врач заявила, что моя реакция на горе стала приобретать черты патологии. Патология – это когда начинается болезнь. Другими словами: я немножко неправильно горевала, нехорошо для здоровья. Так я это, во всяком случае, тогда сформулировала, хотя сейчас это звучит сильно упрощенно. Но ты же ведь не психиатр, а океанолог и путешественник, поэтому я все так и оставлю. Для меня это тогда значило примерно как: слишком горевала. И я тогда подумала: «То есть? Это в каком таком смысле?» По-моему, я как раз недостаточно сильно горевала, потому что сердце мое билось, хотя я-то думала, что умру без тебя. Серьезно. Обычно мозг включает определенные механизмы, чтобы справиться с горем. Поэтому ты через некоторое время после того, как Ронни не стало, снова пришел в себя. А я вот как-то застряла. Поэтому врач прописала мне лекарства и заполнила формуляр медицинской страховки, по которому я могла сама подыскать себе место лечения.

Лечение, в итоге, было так себе. Первые часы терапии я сидела напротив доктора, а он спрашивал меня, помогают ли лекарства, а потом пятьдесят минут сидел и молчал, надеясь, что я буду сама что-то вытаскивать из своих недр. Но из меня нечего было вытаскивать. Я сидела на дне Марианской впадины с ковшичком в руке и должна была вычерпывать им всю воду и всю боль изнутри, чтобы мне стало лучше. Я должна была вынуть все наружу, разложить и выставить напоказ. Но так не получалось. Я сидела на глубине одиннадцать тысяч метров, и давление было такое высокое, что снаружи все снова стекало назад, внутрь меня, когда я хоть чуть-чуть пыталась вычерпать. Там было столько черной воды, страха и темноты, и ни лучика света, ни единого. Большую часть времени я молчала, иногда начинала что-то мямлить, уходила от темы, рассказывала о днях, проведенных в постели, без каких-либо событий. Я рассказывала врачу о глубоководных зонах. «А вы знали, что там внизу, на дне Марианской впадины, на каждый квадратный сантиметр давит больше тонны веса?» – «Нет» – «Вот видите!» Я философствовала о влиянии микроскопической пыли на изменение климата. Я ему даже рассказала, какие у меня любимые макароны, потому что я уже правда не знала, что говорить. Страховка допускала семьдесят пять часов терапии, столько сортов макарон я не знала. Но о тебе я не проронила ни слова.

Боль, это ведь такая штука: она сперва набирает силу, независимо от того, что ее вызвало. Боль нарастает, пока не достигнет ста процентов. И тогда надо просто как-то выжить, неважно, в чем причина. Собака умерла. Друг ли бросил. Отец не объявляется. Брат умер. Конечно, от причины зависит, насколько глубоко боль вонзается в тебя, как долго сидит внутри и что там разрушает. Некоторые вещи больнее других. Но если тебя кто-то ударил по почкам, в первый момент тебе не важно, почему он это сделал. Ты просто, скрючившись, лежишь на земле и пытаешься как-то дышать. Вдох, выдох. Вдох, выдох. Единственное, что мне тогда более или менее удалось: не задохнуться.

Однажды врач меня спросил, навещаю ли я твою могилу. Это было на седьмом или восьмом из этих бесконечных прописанных мне сеансов. Я поняла, он начинает затягивать петлю: мои рассуждения о спагетти с итальянским соусом больше не пройдут, тем более что я ничего и не ела практически.

– Нет. Я после похорон на кладбище не ходила, – ответила я. Ну вот так. Не могла я.

– А почему? – спросил он снова.

Я молчала. Не знаю, не хотела я как-то принимать то, что это, так сказать, твой новый адрес. То, что ты теперь под землей лежишь, а не в детской комнате, которая когда-то была и моей. Тим, Рыботим. Пойман почти в двух метрах под землей – совсем не твоя стихия. Мысль об этом разрывала мне сердце. Мама с папой ходили туда регулярно, и я заверяла, что тоже регулярно навещаю тебя, хотя и училась на расстоянии двухсот километров оттуда. Это все неправда, конечно, что навещала.

– Я себя там не особенно хорошо чувствую, – сказала я через некоторое время.

Врач молчал, и я добавила: «Я не чувствую его там, кроме того, там так много других людей – бродят, смотрят, как ты стоишь у могилы. Мне не нравится».

– А для вас это нормально? Ну, то, что вы на кладбище не ходите?

– Не знаю.

Опять молчание. Вообще-то, мне бы хотелось к тебе сходить, но я как представлю, что в этот момент еще кто-то на кладбище придет, мне уже как-то тесновато становится. Близость и дистанция – сложная тема для меня. Я представила себе: человек, может быть, стоял бы на расстоянии двухсот метров, занятый сам собой, а у меня было бы ощущение, что я