Сергей Семенов - Дед Аверьян

Рассыльный разорвал конверт, вытащил оттуда небольшой лоскуток бумажки, развернул его и прочитал всего четыре слова:

"Приехать не могу, хозяин не пускает".

Аверьян, услыхав это, простонал и опустил голову на изголовье. Анисья всхлипнула и стала роптать на подневольное положение человека.

– - Что ж делать, -- сказал рассыльный: -- в людях жить не свою вольку творить; дозволят, так поедешь, а не дозволят, так…

И он сел на приступку, достал кисет с табаком и стал набивать трубку.

Аверьян шевельнулся, снова тяжко и продолжительно простонал, потом закрыл глаза и впал как будто в забытье. Анисья подошла к нему и молча тревожно уставилась на него.

Но Аверьян не забывался. Ему бы и хотелось забыться, но он не мог; хотя он лежал не шевельнувшись, но в нем все кипело и волновалось, и душу заполняла такая едкая горесть, что замирало все.

"И тут незадача! И тут не исполнилось его желание, не вышло так, как ему хотелоcь. Да что же это такое? Что это за напасть на него во всей жизни? И это ведь не ему одному, а почти каждому из ихнего брата.

"Думается вот так, вот желается того-то, да так и надобно бы, кажись, а судьба, как на смех, все воротит по другому… Неужто все это зависит от судьбы?.. Так что же это за судьба такая, и почему она поворачивает так, а не этак? Отчего она одних людей награждает довольством и счастием, а других заставляет всю жизнь страдать и мучиться?.. Разве не мука была вся его жизнь?.."

В возбужденной памяти Аверьяна пронеслась вся его жизнь с молодости до старости. Он останавливался над каждым событием ее и видел, что каждое событие причиняло ему только одну муку. Начать с детских лет: какие он видел в течение его радости? А юношеская пора что дала ему утешительного? А дальнейшая жизнь?.. Да он бы покоя целой жизни не взял за одно это несчастие. Разве легко было перенести это горе? Разве не молил он после этого на себя смерти? И смерти ему не дал Бог… А пожар?.. Он думал, что под старость ему суждены радостные дни и надеялся, что эти радости будут ему, когда вырастет внук, возьмет на себя хозяйственную обузу и успокоит ого. Он верил в это, но вот внук еще не вырос, а жизнь его кончается, да если бы и не кончалась, пришли ли бы они? "Очень просто, что и нет, -- так что же это значит? Или мой ум затуманился, и я ничего понять не могу, так помоги же мне, Боже!.."

К глазам Аверьяна приступили жгучие слезы, и он громко всхлипнул.

"Если сказать, что такая судьба -- Божье наказание, то за что оно? Он никаких больших грехов не делал. Другие явно грешили и грешат и пользуются лучшей жизнью, а он от всего воздерживался и так мучался. Если же это наказание за грехи родителей, дедов и прадедов, так какие же это грехи? Хорошо бы было знать: знать вину -- легче мука… Да и справедливо ли это: за вину предков страдать потомкам?

"И неужели это правда кипеть в смоле на том свете? Боже правый! где Твоя правда, где милосердие, где любовь? Не жестокая ли насмешка над человеком такой Твой закон?"

И Аверьян заметался по постели и глухо, тяжко застонал.

Опять было уснувшая Анисья проснулась, разбуженная его стонами, и подскочила к старику…

– - Что ты, батюшка? Что ты, родимый? худо тебе? -- спросила она.

Аверьян ничего не сказал, а только скользнул по ней возбужденным взором и продолжал стонать.

"За священником надо ехать, -- сказала сама себе Анисья. -- Господи Батюшка, никак дня еще не переживет".

И она засуетилась по избе, отыскала одежину, накинула ее кое-как на плечи и побегла к соседям за помощью.

Перед образами горела лампада. Запах ладана еще не выдохся от утренней поры, когда Аверьяна приобщали. В избу начал находить народ; все они подходили к Аверьяну, кланялись в ноги и говорили: "Прости Христа ради!" и называли его: кто -- "Аверьян Максимыч", кто -- "дядя Аверьян", кто -- "дедушка". Аверьян на это неизменно чуть слышно лепетал: "Бог простит, -- меня простите, грешного", но лепетал это совершенно равнодушно, без всякого чувства. Внутри его, очевидно, что-то отвлекало от этого, он все свое внимание перенес на то. Дыхание его становилось чем дальше, тем труднее. В горле его уж что-то клокотало, и он несколько минут беспрерывно стонал. К нему то и дело подходила опухшая от слез Анисья и опять уходила; стояли, устремив на него грустный взгляд, некоторые из соседей. Аверьян видел Анисью, видел соседей, но ни до кого уже ему не было никакого дела; очевидно, ему было только самому до себя. Перед вечером в избу вошел один старик, давний приятель Аверьяна. Подойдя к Аверьяну, он опустился около него на пол и сейчас же залился слезами и забормотал:

– - Приятель мой верный, что ж ты мне теперь изменяешь? Мы ли с тобой не товарищи были, а ты один уходишь в дальний путь? Захвати меня с собою для компании.

Аверьян заморгал глазами, шевельнул языком, но уже никакого слова сказать не мог. Из глаз его покатились крупные слезы и провели две мокрые полосы наискось все-го лица, и сейчас же зрачки глаз его зашли как-то под лоб, и на народ устремились одни белые яблоки.

– - Отходит, отходит! -- пронеслось по избе. К Аверьяну подскочила Анисья и завыла в голос, две соседки подовторили ей.

Но Аверьян еще не отходил.

Зрачки его опять выкатились из-подо лба, по телу пробежала судорога, из груди вырвался хриплый стон, и после этого самая грудь стала вздыматься все выше и выше, хотя дыхание стало реже. Вдруг все тело Аверьяна закачало с боку на бок, он откинул назад голову, изо рта его вылетели какие-то страшные, непонятные звуки, глаза его опять закатились под лоб, левая рука изо всех сил ударилась об стену; после этого он стал отходить.

В сумерки тело Аверьяна омыли, одели в саван и положили в гроб. У головы покойника зажгли две свечи и позвали читалку читать псалтырь. И умерший, омытый и одетый в саван Аверьян хотя лежал смирно, но на лице его можно было ясно прочитать, что так мучивший его вопрос остался не разрешен, и всем своим видом он как будто бы еще спрашивал: "Что же это?" "Как же это?" "Да отчего же это так?"