Николай Наседкин - Пирожки с мясом

Максим пытается взять себя в руки, закуривает. Так, так, так... Первое - надо в милицию. Второе - сообщить Лиде... Хотя, впрочем, Лиде не надо. Задача как раз в обратном: до её прихода, до шести, успеть. Не могла Маринка вот так бесследно исчезнуть. Может, она, дурочка, шутить надумала? Сейчас стоит уже у дома и хихикает... Ну ей тогда обломится! Он затаптывает окурок, перехватывает ранец, решает - к дому.

И тут ему шибануло в нос - опять от пирожковой. Густой, едкий запах жареного мяса, сладковатый - странный. Максим, решив, что это от голодухи, давит тошнотворное волнение в животе, в горле, во рту. И - высверк в памяти: "...пирожок-то надкусила, а там - ба-а-атюш-ки! - ноготок от детской ручки..."

Давясь, Максим отскакивает к клумбе с недоделанной елкой, сгибается, его выворачивает желчью - мучительно, судорожно, мерзко.

- Ишь, алкаш поганый! Нажрался до блевотины!

Максим зажимает рот, пачкая перчатки, натужно рычит, выплёвывая внутренности. Перед глазами - картина: в магазине, между задними и боковыми полками - ниша. Там - дверь. Как он сразу не догадался. И этот мордоворот Гоша...

Мозг работает лихорадочно, но чётко. Цепко. План почти отчеканен. Максим, выбрав с клумбы свежий снег, моет перчатки, достаёт платок, на ходу утираясь, высмаркиваясь, бежит к хлебному. Хотя - стоп: там уже делать нечего, время только терять.

Он всматривается - прохода во двор не видно: дома-магазины слеплены всплошь. Максим бегом сворачивает на Кооперативную: так и есть - вход там. В сугробистой темени бесконечного двора - ни души, лишь шастают бездомные собаки, злобно косятся, ворчат. Максим подхватывает у ворот отрезок ржавой трубы - как раз по руке.

Так, хлебный - третий от угла; значит, "Пирожки" - в пятом доме. Между ними утоптана тропинка. Максим, подбежав, сдерживает шаг: снег, подлый, скрипит. С Коммунистической доносится людской шум.

Максим снова, протерев, надевает очки. К пятому дому примыкает пристройка. Справа от двери - оконце с решёткой. Светится. Максим на цыпочках подкрадывается. Проклятье! Стекло до половины заиндевело, ничего не видно. Максим зырк туда-сюда. Ящик. Ага, теперь в самый раз. Подтягивается, заглядывает...

Внезапно сзади: ав! ав! ав! Грязная кудлатая шавка. Вот-вот вцепится в штанину. Ну! Он замахивается трубой. Пес, взвизгнув, отскакивает, поджимает хвост. Максим на полусогнутых корчится на ящике - кто выйдет, нет? Дверь неподвижна. Из-за неё, Максим только теперь слышит, доносится стук тяжёлого топора и хеканье: хе-к! хе-к!

Сердце ущемило. Он в ужасе вскакивает, уже не таясь, вглядывается сквозь мутное стекло и решётку. Там, внутри, ражий детина со стриженым затылком, стоя к окну жирной, лоснящейся из-под майки спиной, наотмашь рубит что-то на колоде. Чудовищный палаческий топор, сверкая оскалом лезвия, взметается над головой мясника и с сочным стуком падает: хе-к! хе-к! Что он там рубит - не видно, лишь разлетаются кровавые красные брызги.

И тут топор всей своей бритвенной тяжестью врубается в сердце, в голову Максима: в углу, на полу подсобки валяется зелёное детское пальтецо...

4

Ах! Чёрт!..

Максим отшвырнул сигарету: она дотлела до самых пальцев. Фу-у-у... Он подул на ожог, сунул руку в снег. Японский бог городовой! Волдырь теперь вскочит. Половина второй сигареты впустую сгорела. И в голову чёрт-те что лезет. Совсем сшизился. Надо же - нафантазировал. Идиот!

Он потряс рукой. ещё одну сигаретку закурить, что ли? Впрочем, что ж, правда, Маринка застряла?

Он уже совсем было решил идти в магазин, как вдруг двери его с треском распахнулись, народ - злой, кричащий - повалил валом на улицу...

Максим вздрогнул, криво сам себе усмехнулся. Быстро полез за очками, начал пристально вглядываться в толпу.

Где же Маринка?

Где?!..

1992 г.