Роман Перельштейн - Конек-горбунок

Я оборачиваюсь. За спиной стоит министр. Он раскинул руки и его бежевый плащ с болтающимся поясом закрыл солнце.

- А вот и я! - хихикает он. - А почему у вас дверь открыта?

- Господи! - вздрагивает мать. - Мы вас утром ждали.

Бывший министр склоняет повинную голову. Череп сияет, словно начищенный самовар.

- Ну все, звезда! Я внес залог.

Он опускает руки, складываются крылья плаща, и комната озаряется...

Через неделю мы вывалимся из подъезда. В руках чемоданы, сумки, сетки. Впереди будет идти совершенно незнакомая нам голубка.

- Она знает, что я должна накормить.

Я хмыкну. Взорвусь:

- Ну почему же ты?! Больше некому?

- Я! Я! - настоит мать. И тут же сдастся: - Ну вот, не я сегодня.

Она посмотрит в последний раз на свою хрущевку, зажмет в ладонях бестолковую башку Малыша, шмыгнет носом, сядет в такси.

Потом "Шереметьево", таможня, нервы.

- Мам, у тебя что-то на лбу выскочило.

Мать бережно изучит мое лицо.

- А у тебя сбоку какая-то фуфляндия.

- Такого слова нет.

- Выражаться правильно еще нужно? Нет уж!

Отвернется, промокнет красные глаза.

- Как ты будешь там, мама?

- Как все, сынок.

Улыбнется, глотая боль:

- Жизнь, она же пестренькая...

Пожилая женщина с короткой мальчишеской стрижкой и осанкой профессиональной танцовщицы щурится с фотографии. Она отбросила на миловидное, изрезанное морщинками лицо густую тень от козырька ладони. Смеющиеся печальные глаза. За женщиной - без единого облачка голубая сухая пропасть неба; изумрудно-белое кружево морской пены с набегающей косо рыхло-снежной, обессиленной, вблизи берега о саму себя разбивающейся, из последних сил рыкающей волной; желтый песок побережья до горизонта.

Это она там.

Я не знаю, что теперь будут делать воробьи, караси, дворняжки. Голуби, белки, Коньки-Горбунки. Из кого будут вить веревки кошки? И я не знаю, кто теперь помашет мне с черничного пригорка.