Георг Борн - Гулливер у арийцев

— Благословит тебя бог Вотан, брат Герман, — сказал старик с трона. — Кого мы судим вторым, братья?

— Предателя Ахаза, три месяца назад удостоившегося принятия в число производителей-самцов и нарушившего закон расы. Ахаз разделил ложе не с арийской самкой, а с одной испытуемой смешанной крови.

— Что говорит голос расы? — спросил главный жрец.

— Большая смерть! — отвечал хор.

Через несколько минут я понял, что означает «большая смерть».

— Брат Рудольф, приведи псов Валькирий.

Высокий, темноволосый человек, лет сорока пяти, с торчащими ушами и сросшимися бровями, вернулся со сворой овчарок, ничем не отличавшихся от настоящих волков. Человека, которого называли Ахазом, развязали и велели ему бежать, но он не шевелился; тогда один из жрецов поднял плеть и нанес ему сильный удар по груди и по лицу. Несчастный с воплем бросился бежать, ему вслед были спущены псы, через несколько мгновений раздались вопль человека и вой собак.

— Кого мы судим третьим? — спросил старик в центре свастики.

— Женщину, соблазнившую предателя Ахаза, — ответил Зигфрид.

— Большая смерть ей! — закричали жрецы. Поднялся Зигфрид и сказал:

— Братья, голос расы говорит мне, что эта женщина — хорошая работница. У нас недавно издохло пять бесплодных женщин, голос расы говорит поэтому, что ее следует обесплодить, и пусть она работает.

Главный жрец встал и, подняв руку, сказал:

— Ты прав, брат Зигфрид. Мы передаем женщину тебе, брат Иозеф.

Женщина у столба зарыдала, Иозеф же, низкого роста прихрамывавший человек, подошел к женщине и, схватив ее за волосы, куда-то потащил.

Главный жрец спросил: «Кого мы судим четвертым?» Человек с топором, которого называли Германом, закричал:

— Шпиона, приплывшего в нашу страну на лодке. Я требую для него большой смерти.

Часть жрецов поддержали его криками:

— Отдать его псам Валькирий!

Тогда медленно поднялся мой тюремщик Зигфрид и сладким голосом начал свою речь:

— Вождь вождей и братья! Мы знаем, что закон крови должен быть выполнен; всякий, кто построит лодку, должен быть казнен.

Герман перебил его:

— Не только кто построит лодку, но и приплывет на ней.

— Я рад, что брат Герман так хорошо помнит закон, это тем более похвально, что у него, как известно, рука гораздо сильнее головы, но я, братья, хотел бы знать, кто видел лодку, на которой приплыл чужеземец. Мы все знаем, что лодка делается из дерева, которое не тонет. Я же опускал в воду куски того, что вы называете лодкой чужеземца, и они шли ко дну. Эти куски по цвету похожи на те маленькие блестящие кружки, которые хранятся у нас в храме и на которых изображен наш вождь, поведший наше племя сюда и находящийся теперь в Валгалле. Конечно, лодки тяжелее воды нет и не может быть, а если так, то зачем казнить чужеземца?

Водворилось молчание, нарушенное Германом, который спросил:

— А как этот шпион попал сюда?

Главный жрец направил в мою сторону свой костлявый палец и сказал:

— Говори.

Я успел лишь сообщить, что пролетал над воздухом и упал вниз, как Зигфрид меня перебил и закричал:

— Видите, братья, я был прав. Закон, однако, требует, чтобы чужеземцу под страхом смерти было запрещено разговаривать с кем-нибудь, кроме меня.

— Почему тебя, хитрая лиса? — заорал Герман.

— Потому что я умнее тебя.

Поднялся неописуемый рев. «Братья» вытащили мечи из ножен и готовы были броситься друг на друга; тот же, которого называли вождем вождей, закричал громким голосом:

— Замолчите, грязные свиньи, чужеземец будет жить, как сказал брат Зигфрид.

Тогда поднялся хромой Иозеф и сказал:

— Вождь вождей, ты, как всегда, прав, и мы преклоняемся перед твоей мудростью. Но я думаю, что на всякий случай чужеземца нужно сделать бесплодным, чтобы он нам не испортил расы.

Это предложение вызвало одобрение. У меня по спине поползли мурашки. Я кинул умоляющий взгляд на Зигфрида.

Тот встал и сказал:

— Зачем нам спешить, я знаю лучше всех закон расы. Мы всегда успеем сделать его бесплодным, а пока оставим его испытуемым.

Это предложение встретило, однако, возражения. Вождь, которого звали Иозефом, заявил:

— Закон говорит, что испытуемым может быть только тот, кто не видел семнадцатого урожая, а эта чужеземная собака видела их не меньше тридцати.

Тогда Зигфрид закричал:

— Сколько бы урожаев он ни видел, это никого не касается; в нашей стране он не видел ни одного урожая, поэтому он может быть испытуемым.

— Это правильно, — сказал вождь вождей, — так говорит закон: освободите чужеземца и приведите его ко мне.

Через несколько мгновений я с облегчением расправлял онемевшие конечности, но я не мог стоять, и двое вождей потащили меня за локти.

— Как тебя зовут? — спросил старик, сидевший на троне.

— Гулливер, — ответил я.

— Так слушай, великое судилище дарит тебе жизнь, но если ты попробуешь построить лодку, ты будешь казнен; если ты заговоришь с кем-нибудь, кроме брата Зигфрида, ты будешь казнен; если ты приблизишься к самке, ты будешь казнен. А теперь иди.

Я понял, что в настоящий момент не время задавать какие-либо вопросы и, шатаясь, поплелся по тропинке, которая вела вниз. Меня, признаться, несколько смущала перспектива встречи с милыми существами, носившими громкое название «псов Валькирий». Как я позже узнал, мои опасения не были беспочвенными, так как в случаях, когда выпускают этих псов, все жители залезают в пещеры: псы разрывают всякого, не носящего серый халат жрецов или — правильнее сказать — вождей, как они себя называют.

Пройдя шагов двести по крутой тропинке, я свалился в неглубокую яму, но не имел силы оттуда выбраться. Приблизительно через час раздался новый звук рога, — очевидно, судилище кончилось. Мимо меня прошел один из вождей, я его окликнул, но он бросился бежать. Я вспомнил о том, что мне запрещено с кем бы то ни было говорить, кроме Зигфрида, и решил быть осторожнее.

Вскоре один за другим начали спускаться вожди. Старика с посохом четверо рабов несли на носилках. За ними шествовал Зигфрид, величественная походка которого должна была подтверждать его высокое положение.

Я его окликнул. Он подошел ко мне и, увидев, что я лежу в яме, приказал своему рабу вытащить меня. Я поплелся за своим тюремщиком и спасителем.

Откровенно говоря, я не понимал, какие мотивы им руководили. Во всяком случае, поддержка, оказанная им мне, не была продиктована человеколюбием и жалостью: глаза Зигфрида выдавали беспощадную жестокость, коварство и хитрость. Зигфрид, очевидно, хотел меня использовать для определенной цели, но чем ему я мог быть полезен, я себе не представлял.

Через десять минут мы подошли к скале, возвышавшейся в стороне от тропинки. Зигфрид открыл грубо сделанную дверь и, потянув меня за руку в темный проход, тщательно запер дверь на засов, и мы оказались в темноте. Зигфрид извлек из кармана какой-то предмет, я услышал удар камня о камень, вспыхнула искра, от которой загорелся шнурок. При помощи этого шнурка Зигфрид зажег нечто вроде фитиля, опущенного в небольшой горшок с жиром. Этот фитиль горел тускло и сильно чадил. Не говоря ни слова, старик вытащил из кармана две лепешки и сказал мне: «Жри».

Позже я убедился, что у арийцев слово «есть» не употребляется. Вообще, если бы я не был историком, специально изучавшим язык периода фашизма, я бы не понял огромного большинства слов и выражений, преобладавших в языке арийцев. Я с жадностью съел обе лепешки, несмотря на их сомнительный вкус и внешний вид. Зигфрид, видя, что я еще голоден, после некоторого колебания достал из дыры в полу полуобглоданную баранью кость и протянул мне. Я подавил в себе чувство брезгливости и начал есть. Мой покровитель, решив, видимо, показать максимум щедрости, протянул мне еще две печеные картофелины. Когда я кончил, он сказал мне:

— Слушай, ты видел, что я тебя спас. Если бы не я, ты был бы уже в желудках псов Валькирий, которых, как ты должен знать, кормят только человеческим мясом. Помни это и повинуйся, ибо стоит мне шевельнуть пальцем — и ты мертв. А теперь дрыхни.

Я с величайшим удовольствием последовал этому приказанию, так как чувствовал себя совершенно обессиленным. Мне казалось, что как только я лягу, то немедленно засну мертвым сном. Но мои нервы были расшатаны, и перед моими глазами проносились сцены кровавого судилища. Я видел огромный знак свастики и горящие по его концам костры, слышал пронзительный звук рога, передо мной снова пронеслась свара псов с оскаленными зубами, как в калейдоскопе промелькнуло беспощадное лицо вождя, которого называли Германом, взмах его топора. Я вспомнил дрожавшего и всхлипывавшего мальчика, окаменевшего от страха Ахаза, рыдавшую женщину, которую тащила за волосы рука Иозефа.