Собрание сочинений - Влас Михайлович Дорошевич
Собрание сочинений читать книгу онлайн
На рубеже ХIХ и ХХ веков россияне всех возрастов зачитывались газетными и журнальными публикациями Власа Михайловича Дорошевича, заслуженно провозглашенного молвой «королем российской прессы». Каждый номер газеты с его фельетоном, судебным очерком, путевыми заметками, литературным или театральным обзором оказывался ярким общественным событием. За новыми статьями Дорошевича выстраивались в очередь и влиятельные респектабельные издания, и склонные к погоне за дешевой сенсацией «листки». Настоящую популярность произведения Дорошевича приобрели в самом конце XIX века, когда он начал печататься в одесской периодике. В то время газетная проза, благодаря тщательной и скрупулезной работе со словом, встала в один ряд с большой русской литературой. Фельетоны, написанные Власом Михайловичем, до сих пор считаются образцом для подражания. Он умело компилировал самые разные жанры — политический памфлет, документальную повесть, сатирический монолог и многие другие. Уйдя от популярного в ту пору многословия, он сформировал собственный стиль «короткой строки», благодаря которому произведения получались лаконичными и точными. Фельетон Дорошевича, напечатанный в газете, автоматически поднимал тираж вдвое. Как писал Корней Чуковский, назвавший приезд Власа Михайловича в Одессу «литературной сенсацией»: «Дорошевич ведь буквально перевернул представление о фельетоне, сделал его живым, чрезвычайно разнообразным по форме…» Фельетоны писателя соединяли в себе блеск и непринужденность формы со всей полнотой серьезных публицисти- ческих задач. Поражала в Дорошевиче и его плодовитость: он писал ежедневно, с неутомимостью отзываясь на все события сегодняшнего дня. Читатели ждали очередное разоблачение, и Влас Михайлович не обманывал их. Успех писателя был всеобщий: горожане восхищались этим беспрерывным фейерверком тонкого остроумия.
Он чувствовал только страшную слабость.
«Неужели это смерть?» теперь уж с каким-то спокойствием подумал он.
Перед ним почему-то пронеслось несколько знакомых лиц, картин, событий… Вдруг вспомнился почему-то Дон Карлос, этот неудачный претендент, похоронивший себя в Венеции, в своём родовом палаццо, в обществе художников, артистов и куртизанок. Он рассказывает смелые, грандиозные замыслы о захвате престола одного из Балканских государств. Потухшие глаза старого политического авантюриста загораются прежним огоньком. В Дон Карлосе, отжившем, позабывшем свои мечты, просыпается прежний смелый, честолюбивый претендент. Эта смелая, безумная авантюра действует на него, как призывный звук трубы на старую кавалерийскую лошадь, он готов всеми силами содействовать осуществлению идеи, такой же грандиозной, какими были когда-то и его собственные. Он даёт денег, много денег…. эти деньги запестрели в глазах Лавина каким-то каскадом и вдруг сменились. засаленными, истрёпанными сериями, сторублёвками, и Дон Карлоса заменил какой-то старичок, который шамкает беззубым ртом:
— Это все мои сбережения. Но я даю их вашему сиятельству как залог, потому что вполне верю вашему сиятельству.
Потом мелькнули какие-то знакомые улицы. Кажется, это Париж. Да, разумеется, Париж. Но зачем здесь этот бульвар? Нет, это вовсе не Париж, это «Unter den Linden»[208], Берлин, и даже не Берлин, а Вена, потому что вот Дунай, как будто даже это скорее похоже на Лондон… И вдруг всё это исчезло, куда-то скрылось, и на ярко-красном фоне, который положительно ослепляет Лавина, появилось знакомое лицо… Где он видал это лицо? Ах, да, это прокурор. «Один из прокуроров», с улыбкой подумал он и хотел было сказать что-то очень дерзкое, очень смешное, очень остроумное, и сказал бы, если б прокурор не превратился вдруг в маленькую, хорошенькую женщину, которая, ломая руки, смотрела на него глазами, полными слёз, и твердила:
— Зачем ты делаешь всё это? Зачем?
— Я жить хочу… Понимаешь ли ты? Жить, жить, жить, а не прозябать! — хотел было крикнуть ей в ответ Лавин, но над ним кто-то прохрипел:
— Священника бы… Без покаяния…
Свесившись с койки, на него глядел рыжий сосед глазами, полными тоски и страха:
— Священника… без покаяния… без покаяния.
Лавин чувствовал, как снова холод пополз по его телу.
— Священника?.. Неужели конец?.. Конец?..
Под рукою было что-то скользкое, холодное, мокрое. Жаба… Она?
Его снова охватил ужас, и он, приподнявшись, обхватил руками тело соседа, стараясь всползти на койку.
А тот метался и с какою-то смертельною тоскою повторял:
— Священника… священника…
— Не надо… не надо… — шептал Лавин.
— Покаяться… покаяться… Грешен… Крал…
И вдруг, заметавшись, умирающий приподнялся, крепко схватил Лавина за плечи и, глядя в упор широко раскрытыми глазами всё с тем же выражением ужаса, прохрипел:
— Да ведь с голоду, ваше высокородие, с голоду… Ведь жрать хотелось, жрать… жрать…
И он, не выпуская из судорожно сжатых пальцев рубашки Лавина, навзничь опрокинулся на подушки, в груди у него что-то захрипело, заклокотало, взгляд стал стеклянным, он вытянулся и замолк, только в груди что-то продолжало клокотать, всё тише, тише, слабее, слабее…
Лавин делал все усилия подняться и не мог: руки крепко держали его за воротник. Он чувствовал, как они всё холодеют и холодеют около его горла… Серая жаба ползла по ним и вползала на его тело. Волосы зашевелились у него на голове.
И вдруг ему сделалось всё равно. В голове поднялся какой-то шум, потом стал стихать и превратился в какую-то песню.
Где-то пел гондольер. Ему аккомпанировали волны, тихо плескавшиеся о мраморные ступени дворцов. На чёрном бархатном небе брильянтами сверкали звёзды. Луна дрожащим светом посеребрила канал.
Венеция никогда не была так хороша, как в эту минуту.
Пело всё: где-то пел гондольер, пели звёзды, пело море, пел воздух, пел голубой лунный свет, лаская мраморные дворцы.
И эта чудная песня звучала всё тише, нежнее…
Тише и тише…
Всё смолкло.
Зритель
Это был старый, скверный вагон, какие во всём мире сохранились только на французских железных дорогах.
Крошечное отделение на троих. Два места рядом, одно напротив.
Если я останусь один, можно как-нибудь расположиться и заснуть. Но если явится ещё пассажир…
И он явился.
Это был маленький, щупленький человек. С наружностью — как будто он страдал болезнью или, скорее, пороком, тайным, скверным и неизлечимым.
С погасшими глазами, страдальческим, испитым лицом, нервный дрожащий, подёргивающийся.
Я поднялся.
Он воскликнул испуганно:
— Не беспокойтесь! Не беспокойтесь! Я помещусь вот здесь! Вот здесь!
Откинул: скамеечку и сел в уголке напротив меня.
— Вы не далеко едете? — спросил я……
— Я еду до…
Он назвал станцию, куда поезд приходит в половине седьмого утра.
— Но вам придётся целую ночь! Садитесь рядом со мной!
Он снова заговорил торопливо, испуганно:
— Лежите! Лежите! Не беспокойтесь. Я всё равно не сплю.
Я улыбнулся.
— Никогда?
Он улыбнулся в ответ улыбкой, полной грусти и страданья.
— Никогда!
— Виноват… Что ж это? Болезнь?
Он вздохнул очень тяжело:
— Кажется, неизлечимая.
— Простите моё любопытство… Но мне никогда не приходилось слышать… Давно вы страдаете?
— Я не сплю уже два года.
— Этого не может быть!
Он пожал плечами.
— Я сплю, если это можно назвать сном, когда я истомлён окончательно, я принимаю что-нибудь наркотическое. И лежу несколько часов в оцепенении, с головой, словно налитой свинцом. Какой-то полусон, полубодрствование. Так, вероятно, лежат в летаргическом сне… Ах, если бы это когда-нибудь перешло в летаргию и меня похоронили!
— Живым?
— Это лучше жизни! Задохнуться в могиле, быть задушенным гробом — это лучше, чем жить так, как я живу. Я иногда ночью мечтаю о том, что меня похоронили живым, в летаргии. Земля сыплется на гроб. Доски гроба трещать, ломаются, давят мне на грудь, душат меня. Я задыхаюсь… Я мечтаю об этом.
— Но что за причина такой странной болезни?
Он посмотрел на меня страдальческими глазами.
— Любопытство.
Затем он словно спохватился:
— Нет! Нет! Об этом не надо рассказывать… Вы… Я боюсь, что вы не захотите оставаться со мною в купе, уйдёте… и мне начнёт представляться…
— Ради Бога… Что вы говорите? Что представляться?
— Не считайте меня сумасшедшим… Не уходите…
Он говорил с ужасом.
— Не бойтесь оставаться со мной… Я не безумный… Я только не могу спать… Э! Зачем я проговорился!
— Но говорите до конца, и
