У медуз нет ушей - Адель Розенфельд

Уже к середине дня мной овладевала тревожность. Я беспокойно поглядывала на небо, проверяя, не сгущается ли тьма. В панике я смотрела на окружающих и чувствовала себя заложницей их общения. Мне хотелось освободиться от плена их ртов, убежать, вернуться домой, но было еще рано, требовалось ждать и вежливо улыбаться сослуживцам, которые, как и я, после работы неторопливо шли к автобусу или к метро.

В сумерках коллеги, довольные окончанием трудового дня, принимались галдеть, веселиться, рассказывать о чем-то, перебрасываться разными словечками, и мне казалось, что их вопросы рикошетили от моей груди, а смех бил мне под дых.

От удивленных или безучастных взглядов меня трясло. Изредка мне приходилось включаться в это мнимо заразительное веселье, и я невпопад отвечала, говорила о компоте, бергамоте, капоте, смеялась с ними, чересчур широко открывая рот, то и дело вставляла «ясно», хотя все кругом темнело.

Каждый день до того, как зажигались фонари, несколько долгих минут мигали перед включением неоновые вывески, они высвечивали обрывки фраз, по которым я восстанавливала предложения целиком, если еще оставались силы собирать эту мозаику.

«Не забудь лопух, Луиза!»

«Не забудь свинух, Луиза!»

«Не забудь тех двух, Луиза!»

Впрочем, это могло быть и «Не забудь свой слух, Луиза!».

Я колебалась между «Обещаю!», «Не беспокойся!» или извечным «Что?», которое мне совсем не хотелось произносить.

Слишком часто я его говорила.

Но все расходились по домам, не ожидая от меня ответа.

62

Мне снова нужно было явиться в корпус «Бабинский», теперь на прием к врачу по результатам предимплантационного обследования, после аудиометрии. По дороге туда в вагоне метро голоса разбивались о мою кожу. Мой эпидермис набухал, когда я смотрела на рты, и превращался в колючий куст, когда я чувствовала выходящий из них воздух, касающийся моих рук и лица.

Толпы людей напоминали мне несущиеся песчаные бури. Улицы города превратились в долину смерти, по которой я перемещалась в бронежилете, чтобы уберечься от горячего дыхания и шквалов разных звуков.

Рты оборачивались подвижными монстриками, — их образ складывался из языка, который напоминал заостренную розоватую мордочку, из нёбной занавески — кудрявой шевелюры, доступной моему глазу лишь изредка, и нёбного язычка — похожего на торчащую наружу частичку мозга, подрагивающую от конечных гласных «и», «у», «а».

Когда во время ожидания своей очереди в коридоре я замечала, как при произнесении звука «и» у кого-нибудь напряженно растягивались уголки рта и глаза от этого будто начинали смеяться, я представляла себе, что голос говорившего уходит в верхний регистр. Согласный звук, сопровождавший этот гласный, заставлял губы резко сомкнуться (наподобие удара джазовых тарелок) или же собирал кожу вокруг них в вертикальные складочки.

Ждать в коридоре ЛОР-отделения пришлось долго, и я успела разработать теорию о взаимосвязи между типом губ и формой зубов. Я подметила, что гладкие ярко-красные губы предвещали хищные, заостренные или неровные зубы, а за крупными выразительными губами обнаруживались вполне «мирные» зубы — округлые, с безупречно белой эмалью. Вторая часть моей теории основывалась на всеобщем, как я полагала, законе, известном с доисторических времен: чтобы выжить, всегда притворяйся не таким, какой ты есть. Кажущаяся уязвимость тонких, нервных губ на самом деле скрывала свирепость зубов, тогда как полные, мясистые губы, окруженные светлым пушком, маскировали хрупкие, непрочные зубы. Человек обладал множеством приемов, чтобы одурачить других, и я, переводя взгляд от одного рта к другому, пробиралась сквозь этот нескончаемый маскарад.

Не смотреть на губы я не могла, ведь они были повсюду.

Если они оказывались сомкнуты, я паниковала из-за того, что они вот-вот откроются.

Мне хотелось заклеить все эти рты.

Убежать от всех трудностей, которые они доставляют.

Когда в коридоре на скамейке кроме меня уже никого не было, за мной пришел врач. И я проследовала за его зелеными «кроксами».

Он спросил, все ли у меня в порядке, хорошо ли прошло предимплантанионное обследование.

Голос у него был громкий, певучий, высокий. Тонкие губы — идеально симметричные.

Читать по его губам было словно играть в «Тетрис» на замедленной скорости.

Убедившись, что я его хорошо понимаю, он объяснил, почему тем, кто погружается в полную глухоту, надо торопиться с имплантацией:

— Нейроны, ранее отвечающие за слух, будут переключаться на другие чувства — зрение, обоняние и осязание, — это называется пластичностью мозга.

Я представила себе свой мозг а виде огромной свалки нейронов, готовых к отправке на переработку.

Он медленно продолжил:

— Глухота возникает, когда волосковые клетки повреждаются и перестают стимулировать нейроны. А если не стимулировать нейроны, не посылать им регулярно сигналы, то они атрофируются и отмирают.

Я кивнула: мой мозг превращался в огромный лепрозорий — к счастью, даже в случае пол ой потери слуха, особенно если она наступила недавно, некоторые из таких нейронов выживают и сохраняют связи с принимающими зонами кохлеарного ядра. Если электродам в импланте удастся вызвать реакцию в выживших нейронах, то слух может восстановиться.

Я оказалась прекрасным кандидатом: нейроны, отвечающие за мой слух, были активными, а я — еще молода.

Поэтому он предложил мне серьезно подумать над тем, чтобы поставить кохлеарный имплант.

С решением следовало поторопиться.

Безусловно, я могла позадавать ему вопросы.

Но сказать мне было нечего.

Больше всего мне в этот момент хотелось уединиться на вершине Гималаев с банкой консервированного тунца.

63

В Интернете будущие обладатели имплантов рассказывали об ужасной усталости, которая сопровождала их в тот период, когда они обдумывали свое решение.

Все они говорили, что достигли самого дна отчаяния.

64

Меня слепил свет. Холод выбелил стены домов во дворе, а глаза Тома потемнели. От перспективы провести день, спотыкаясь о слова, все части моего тела ржавели. Мне хотелось остановиться прямо здесь, хотелось, чтобы все, начиная с меня самой, обо мне забыли. Но