Песня имен - Норман Лебрехт

После того случая я стал трезвее оценивать друга. Он перестал быть тем маленьким ангелом, который играл партиты жене главного раввина. Чего я еще не мог измерить — это энергии и глубины его низости. Я догадывался, что Довидл сознательно не причинит вреда своим близким, но признавал он только свою цель и был равнодушен к неудачникам вроде Кевина. Он без угрызений осквернит труп и обыщет ради нескольких смятых банкнот, чтобы купить на них струны лучшего качества. Он не позволит морали стать препятствием артистическому императиву. Его приоритеты: он сам, искусство, все остальное.

Проделал ли он с телом что-нибудь более мерзкое? У меня мелькнула противная мысль. Жертва была средних лет, выглядела прилично, одежда в беспорядке. Но обнаженных частей я не видел; если он и тронул ее, то только для того, чтобы украсть, самое худшее — поглядеть. Никакой гадости быть не могло. Самым жутким для меня было то, что Довидл, безумно боявшийся за своих родных, мог ворочать еще теплый труп чьей-то матери. Чужой мертвец не заслуживает уважения? Кевин был падалью? Настолько ограничено сознание Довидла стенами его двора, что остальное человечество ничего не значит?

Отвращение во мне боролось с растерянностью, и несколько дней я держался от него подальше, в страхе перед этой его сатанинской черточкой. Когда отвращение повыветрилось, я решил, что управляться с ним все-таки можно. В ту пятницу, когда я проверил наше дупло, там лежал красный батончик «киткат». И каждую пятницу после этой там лежал новый батончик, купленный на его газетные заработки, — угощение на выходные. Довидл продолжал говорить, как я нужен ему. Застигнутый за гадким делом, он ценил мое молчание и зависел от моей лояльности. Я владел информацией о нем — товаром, который он уважал и которого боялся. Он был в моей власти так же, как я — в его.

Удивительно, но учеба наша почти не страдала от недосыпания и общей разрухи. В Доме я мчался по истории под вдохновенным руководством мисс Прендергаст, а Довидл зарабатывал высшие оценки по математике отчасти благодаря дополнительным вечерним занятиям по средам, когда мы ночевали в безопасном подвале приюта доктора Штейнера. Домашние задания Довидл делал под надзором двух франкфуртских профессоров физики, чуть не сражавшихся за право приобщить его к высшим тайнам математики. В благодарность за это он играл им скрипичные пьесы. А я тем временем читал дряхленькой миссис Штейнер на сон грядущий исторические тексты, которые подбирал для моего просвещения ее муж, — большей частью переводы с немецкого. Меня захватила книга Стефана Цвейга о Марии Стюарт, потом трагедия Шиллера о ней же. Я открыл для себя Томаса Манна, прочтя «Лотту в Веймаре», и Франца Верфеля — «Сорок дней Муса-Дага», первый роман о геноциде. Поразила меня в немецких писателях достоверность, владение историческими деталями.

— Я полюбил этих писателей. Они очень знающие, — сказал я доктору Штейнеру.

— Не слишком тяжеловесные? — усомнился он.

— Мне нравится их сухость, ни одного слова лишнего.

Он просиял, как миссионер, только что крестивший язычника. Я продолжал чтение: Шницлер и Гофмансталь, Кафка, Герман Гессе.

— Видишь, высокая дама в углу? — сказал Штейнер. — Она племянница Артура Шницлера. А вон тот мужчина — двоюродный брат Макса Брода, друга Кафки. У нас в этом подвале — один Рильке и один Цукмайер, два Цвейга, свойственница Эльзы Ласкер-Шюлер, нашей лучшей поэтессы. В одном лондонском убежище — вся новая немецкая литература.

Согретый культурой в изгнании, я свернулся калачиком у кирпичной стены и уснул.

И были еще еврейские уроки. Нам с Довидлом надлежало утром по воскресеньям посещать хедер в мрачной синагоге на Эбби-роуд, где нас готовил к бар мицве молодой помощник раввина мистер Гольдфарб. Вскоре возник вопрос очередности. Я по праву старшинства должен был пройти обряд совершеннолетия за три месяца до Довидла.

— Но, если все придут на бар мицву Мартина в феврале, — услышал я воскресным утром рассуждения отца в гостиной, — придут ли они опять через несколько недель ради другого мальчика, у которого нет своей семьи?

— И можем ли мы позволить себе два банкета за три месяца? — добавила практичная мать.

— Я поговорю с мальчиком, — сказал отец, подразумевая меня.

Беседа наша была сентиментальной вариацией его первого неуверенного уважительного ходатайства.

— Конечно, это будет твой день, Мартин, и мама, и я, мы отлично поймем, если ты захочешь именно в этот день, — сказал отец. — Но нас немного беспокоит, что церемония Дэвида произойдет так скоро после твоей и напомнит ему об отсутствии родных — а мы стараемся оградить его от этого.

— Что ты предлагаешь, папа?

— Чтобы у вас была общая бар мицва в субботу его тринадцатилетия.

— Прекрасно, — сказал я, — Он прочтет из Торы первую часть, я — вторую и из пророков.

Мы пожали руки — решено.

Было только одно затруднение — о нем сказал помощник Гольдфарб. Позволяет ли еврейский закон, усомнился Гольдфарб, отложить мою церемонию, чтобы пощадить чувства другого мальчика? С педантизмом столь незначительного функционера отец не мог примириться. Он повел меня на Гамильтон-Террас, в дом главного раввина, доктора Дж. Г. Герца, всемирно известного ученого, известного также своей вспыльчивостью, и тот, поглаживая аккуратную бороду, объявил свой псак — решение, имеющее силу прецедента: позволено отложить бар мицву ради душевного равновесия в военное время.

Чтение Торы и кантилляция[46] дались нам легко, разбирать мудреные буквы иврита на свитке Торы тоже не составляло труда приближенным отца Джеффриса. Мы были закаленными чтецами Писания, бар мицва пройдет у нас без сучка, без задоринки.

Великий день 15 мая 1943 года ничем особенным не запомнился, если не считать ужасной промашки священника, который назвал Довидла — угадав, в сущности — «несчастным сиротой этого кровавого конфликта». Довидл побелел. Я сжал его руку. Фраза пролетела. Особые молитвы вознесли за «наших братьев, дом Израилев, скорбящий в плену». Синагога была заполнена родственниками — порой такими дальними, что я имен их толком не знал, — а также коллегами и знакомыми отца и матери.

— Кто это? — спросил Довидл, показав головой на женщину с напоминающим лебедя сооружением на голове.

— Почем я знаю?

Мать разоделась в пух и прах, на голове — симфония искусственных фруктов, цветов и крылатых созданий, шелковые перчатки до локтя — и, редкий случай, выглядела почти довольной.

— Мазл тов[47], Вайолет, — кукарекнула тетя Мейбл, сместив шляпу плохо нацеленным поцелуем. А мне сказала: — Все равно, не