По дороге в Вержавск - Олег Николаевич Ермаков

Язык слишком крученый – как бы дырку в баке не просверлил, – сказал Сеня.

– Да я и не полечу. Знаем мы эти еропланы да на войлочных-то крыл-лях!

Сеня замахнулся.

– Только ударь! Советскую женщину! – запальчиво крикнула Варька.

И Фофочка, нахмурившаяся было и готовая остеречь сына, рассмеялась. Скоро смеялся и Сеня.

К хутору Дюрги подтягивался народ. Шли с подарками – кто платок завернутый нес, кто какие-то украсы вроде стеклянных разноцветных бус, лент, пудры; Терентий Лелюхин, однозубый пастух из Язвищ, на удивление всем, тащил изрядный подарок: зеркало величиной с небольшую дверь, оно и было в деревянном обрамлении, с резными украшениями, лоснящимися богато, что сразу и навело всех на воспоминание о погромах помещичьих усадеб; кто-то нес просто кусок холстины, посуду в коробе, небось, сплетенном Мартой Берёстой из Горбунов; а то и хороший шмат сала да зеленую четверть, сиречь бутыль в одну четвертую ведра, или три литра и семьсот граммов, с самогонкой, конечно. Шли нарядившиеся, мужики в белых косоворотках, кто и в городском пиджаке, в надраенных сапогах, в кепках, старые в картузах; бабы и молодки в разноцветных платьях, платках, туфлях и сандалиях. У всех уже были загорелые лица, руки. И белки глаз да зубы так и сверкали. Разумеется, у кого зубы еще были.

Но был еще один подарок. О нем знали только Семен, сын Дюрги, да его жена Дарья.

…Но вот по дороге запылил экипаж.

Так и гаркнул кто-то:

– Экипаж!

И все обернулись, пытливо всматриваясь, кто там едет из села? Уже узнали серого Антона в яблоках, с заплетенными в светлую гриву лентами. Но в двуколке-то сидели трое. Трое? Трое. Как поместились…

И когда экипаж подъехал и дед Дюрга звучно сказал «Тпру!», все увидели, что кроме Устиньи там сидит и священник в черном одеянии, большой шапке. Мальчишки и спорили уже давно об этой шапке, мол, поповская, а другие возражали: не-е, коробка какая-то.

Семен Жарковский заиграл желваками, достал свою трубку из березового капа, кисет, начал набивать трубку махоркой, покосился на вышедшую Фофочку и на Евграфа, показавшегося за ней.

– Ну, дед… – пробормотал Сергуня, меньшой его внук.

Все растерялись. Ведь говорили же Дюрге…

Поп, придерживая бороду и заодно крест на цепи, спускался на землю, осматривался, кивал кому-то и уже осенял крестным знамением и людей, и дом, и поле, и яблони, и несколько ульев, конюшню, и желтые одуванчики, и воробьев на траве, клевавших просыпанные какие-то крошки.

– Вон, отче Евдоким, наши молодыя, – сказал дед Дюрга, указывая на Фофочку в светлом платье и темных туфлях и с небесным платком на плечах и помолодевшего Евграфа в пиджаке, стоявших на высоком крыльце.

Отец Евдоким огладил бороду и кивнул молодым. Фофочка резко оглянулась на Евграфа, безмолвно вопрошая, что делать-то? Тот тоже молчал, смотрел, ветерок шевелил его вихры. Потом он повернулся и ушел в избу. Фофочка жалко улыбнулась прибывшим и тоже удалилась.

– Ну все, баста, – проговорил Сеня мрачно. – Жди теперь легкую кавалерию. Веселая будет свадебка.

– Не нака-а-ркивай, – гнусаво протянула Варька.

– А вон ишшо едут! – крикнул кто-то.

И все снова обернулись к дороге, идущей от Каспли. И правда, там пылил очередной экипаж.

И когда уже экипаж подъезжал к хутору, кто-то узнал:

– Амсанбль! Фейгель!

И это и был подарок Семена с Дарьей.

Захарий Фейгель с братьями Колькой и Федькой Кулюкиными.

Народ оживился. Взгляды всех сразу устремились к тощей длинной фигуре в черном лапсердаке и черной фетровой шляпе и в белоснежной рубашке с каким-то жабо, – эту деталь костюма востроглазая Варька сразу определила. Услышавший незнакомое слово Сергуня тут же подхватил его и повторил на свой лад:

– Фейгель с жабой!

Скорее всего, выкрик достиг тонкого слуха бородача, но он оставался все так же спокоен и мрачен, как будто не на свадьбу прибыл, а на похороны. Братья Кулюкины оба были в клетчатых пиджаках, в новеньких кепках, темно-синих штанах, заправленных в сапоги. Из-под кепок у них вились рыжие кольца волос. И носы у них были одинаково конопатые. Лениво оглядывая собравшихся, они доставали коробки с папиросами и закуривали. Впрочем, Фейгель не курил. Он разговаривал с подошедшим к нему Семеном. У Фейгеля были чистые прозрачные синие глаза.

Еще некоторое время все топтались во дворе, кто курил, кто лузгал семечки. Наконец Дарья, жена Семена, вся запыхавшаяся, красная, в зеленой пышной юбке, в коричневой кофточке, но и в фартуке, вышла и пригласила всех к столу. Ей напомнили о фартуке. Она, еще сильнее зардевшись, стащила его, не удержавшись, утерла запаренное лицо. Народ дружно, но степенно направился к высокому добротному крыльцу.

– Как в Зимнем дворце! – заметил кто-то.

Послышался смех.

– Ай, Терентий Петрович, это ты гавóришь?

– Ну а чё? Я самый.

– Ты же дальше Поречья носу не казал!

– Известно, не казал.

– Где же тый Зимний видал?

– На открытке.

– Это когда усадьбу Кшиштофа пустошили в Пожарах? – тут же помогли ему вспомнить подробности, намекая и на его свадебный подарок.

– То дело не знаемо нами, мы в пастухах и в день и в ночь, а по чужим усадьбам не шастаем.

– Откуда же у тебя глядело это? – уже прямо спросили.

– Досталося по наследству. От предков.

– Так у тебя польские предки?.. А по фотокарточке твоей не скажешь.

– Пошто польские-то? – не понял Терентий.

– Ну, видать, Кшиштофу какая родня.

Пастух Терентий Лелюхин только цыкнул своим единственным зубом.

Вокруг засмеялись. Но еще сдержанно, хотя и обещающе, в этой сдержанности чувствовалась будущая сила, пока приберегаемая. Народ медленно входил в состояние праздника.

– Да и Фейгель тоже, – сказали, – родня тому Кшиштофу. Откуда ж его гусли? Оттудова, с Пожаров, с усадьбы.

– Не-е… Помешшик был Кшиштоф. А Фейгель – шиш тот еще.

– Ха-ха. Нос-то у него точно как шиш.

И снова заплескался негромкий сочный смех. И утих. Смотрели, как музыканты вынимают свои орудия производства веселья и денег: баян, скрипку и диковинную арфу.

Транспорт у музыкантов был свой: лошадь да тарантас. В колхоз они всё не шли, как и Дюрга и еще некоторые единоличники и бирюки, потому и лошадь имели. А то как бы они разъезжали по всему Поречью на свадьбах играть? И не только на свадьбах, но на похоронах даже, некоторые взяли такой городской обычай. Их и на митинги коммунистические приглашали, пока не создали в Каспле духовой оркестр. А обучать слаженной игре тот оркестр позвали Фейгеля, конечно. Он был лучший музыкант на все Поречье, мог играть на гитаре, на мандолине, на флейте и трубе, но почему-то больше всего любил арфу, и деревенские всегда немели, увидев