Полунощница - Надя Алексеева

дороги, точнее, смотрел только под ноги, на носки сапог, заляпанные глиной. Свернув налево, оказался у маленького полуобрушенного причала. Споткнулся о ржавую арматуру, торчавшую из плиты. Телефон сел, вдали звонил колокол. Павел зажал уши руками. К звону прибавился шум мотора. Из лодки выкрикнули его имя, затем на причал выскочила Вика.

– Ты чего тут? – Вика сыпала вопросами. – А я потеряла Машку, проспала, представляешь? Она у старца там сидит, не видел?

– Видел.

– Ну всё, вы приехали? – скинув капюшон, спросил из лодки Семен. – С вас восемьсот.

Пока Вика расплачивалась, что-то болтая про своих детей, Павел почувствовал, что сил нет больше.

– Довезете меня до Центральной?

Семен окинул его взглядом:

– Две тыщи.

– Сюда же восемьсот было.

– Для кого как. Поедешь?

Вика и Семен уставились на Павла с разных сторон. Это дорого, и Семен этот охренел, конечно, но отказаться уже было никак. Павел достал кошелек, вытащил две купюры, протянул Семену. Слез в лодку, поднял воротник. Вика что-то сказала про ужин, он не понял.

Мотор взревел, лодка пошла ровно. Остыв, отмолчавшись, Павел посмотрел на Семена. В общем-то нормальный мужик. В душу не лезет. Живет, как умеет.

– Похолодало вроде, – сказал Павел.

Семен не ответил. Вода разлеталась зелеными брызгами.

– А тут когда лето?

– Лето в Крыму.

Павел все думал про старца, потом перекинулся на Вику. Со своими детьми и женскими энергиями никак не уймется. Маша – тоже. К старцу накрасилась. Он, поди, и не видит уже ничего. Тут серьезные вещи надо решить, и времени в обрез. Офер тоже долго ждать не будет. Что же так паршиво? Может, уехать прямо сейчас?

– Вы в Сортавалу уедете?

– С какого хрена? – Семен обернулся, лодка дернулась на полном ходу.

– Ну, то есть, я слышал, что квартиры местным дают, расселяют.

– Расселять баранов можно, я всю жизнь тут. Родился. Я родился, я, не они.

– Они тут веками вообще-то.

– Тебя кто спрашивал? Сидишь в своей Москве, жопа в тепле, и сиди.

– Может, вы не будете хамить?

– Еще поучи меня. Без году неделя, не видишь ни хрена, как миллионы попам текут, а мы в один толчок ходим двадцать человек. – Семен помолчал. – Яхты, дачи строят. Продают чёрт-те кому. Чего пялишься?

Павел сжал кулаки. Голова стала горячая, мысли густели. Если ехать еще хоть пять минут в таком напряге, точно до драки дойдет.

– Мы скоро приедем?

– Я тут мать похоронил. Тогда людям житья не дали, теперь за нас взялись. Твари. Так и передай.

– Кому?

– Да хоть своему приятелю Иосифу. Пусть горло дерет в церкви, я дома тишины хочу. Понял?

Павел увидел огни причала, каре, колокольню. Ему захотелось подняться на нее, ударить в колокол, бить и бить, как в боксерскую грушу, чтобы звоном прошило до пяток. А ведь вот он, гнев. Самый что ни на есть. Что там было еще в списке грехов? Пожалел, что не сфотографировал плакат над столом в волонтерской.

Павел соскочил на причал, спугнув чаек, едва пришвартовались. Не обернувшись, пошел вверх. Телефон сел. Спросил у прохожего время и понял, что пропустил ужин. Повернул к магазину, вынесенному, как и другие хозяйственные постройки, за стены каре.

К магазину лепилась и монастырская лавка. Шрифт на вывеске – таким Чехова печатают. Заглянул ради интереса, кивнул молоденькой продавщице за кассой. На прилавке четки, иконы, футболки с колокольней, вязаная шаль растянута во всю стену. Потрогал – нежная-нежная. На ценнике «5000 р.». Баба Зоя такие любила. Павел поскорее отпустил шаль, от голода аж чавкнуло в животе. Пошел к двери. Продавщица пошла за ним следом, зачем-то сказав: «Закрываемся».

В магазине сметал все с полок Митрюхин. Красный, как с пробежки. Водка стояла в стороне, на высокой полке, наполовину задернута занавесочкой, как иконы в деревнях. Продавщица нехотя вытянула оттуда две бутылки. Перед Митрюхиным уже красовалась гора глазированных сырков, палка колбасы и пыльный, с отпечатком пятерни, кагор. Павел не пил уже несколько лет – среди его друзей стало немодно. Кто ребенка пытался зачать, кто угорал по спорту, бывший начальник, Олег, добегался уже до ультрамарафонов, Лёха плюнул на все и уехал жить в горы. Удаленка.

Продавщица проследила за взглядом Павла, рявкнула на Митрюхина:

– Ну, расплачивайся уже, набрал, а денег небось и нету!

– Сосисок еще дай. Все, все давай, что есть.

– Учти, я в тетрадку больше не записываю.

– Э, мне-то оставь что-нибудь, – Павел постучал Митрюхину по плечу, тот обернулся. – Я весь день голодный.

– А, волонтер. На, держи. Хавай!

В руки Павлу шлепнулась свитая кольцами змея сосисок. Митрюхин, шурша пакетами, из которых торчала коробка конфет и засохший хвост ананаса, пихнул дверь коленом, выскочил наружу. Павел спросил еще хлеба и апельсинов, которые не забрал Митрюхин; по походке вперевалку только сейчас узнал продавщицу – это на нее Семен орал на причале в день приезда. Бедная тетка, не старая еще, с такими типами работает, мда. Запихнул все в пакет, рассчитался, вышел.

Солнце, еще недавно рыжее на закате, ушло. Павел сел на скамейку прямо напротив магазина. Есть хотелось аж до слюны. Сковырнул пленку на сосисках, оторвал одну, запихнул в рот целиком. У ног потерся кот. Желтый, старый. Петя, что ли? Отломил ему. Ворота с часовней отделяла от Павла узкая тропинка. Часовня словно висела над черными ветками старых лип. А магазин был красный, мещанский, с чердачком, под стать Работному дому.

– Ангела за трапезой.

Погладив кота (тот все терзал кусок сосиски и не мог проглотить), рядом с Павлом присел регент. Павел, сам не зная почему, спрятал сосиски в пакет. Чувство было такое, будто таможню проходишь в аэропорту, вроде бы и не виноват ни в чем, а все равно нервничаешь.

– Мы тебя на спевке ждали. Особенно Ася, – регент подмигнул Павлу. – Да ты ешь, ешь. Всю воду, говорят, вычерпал сегодня. Себя хоть облил разок?

– Да она ледяная.

– Чистый четверг. На чистую воду всех выведет.

– Апельсин будете? Еще хлеб есть, сосиски. Одному есть неудобно, но с постами этими вашими…

Регент перекрестил дольку апельсина, да так и замер с рукой у рта. Подпинывая коленями свои пакеты, примчался назад Митрюхин. Притормозил, выбирая в какую из дверей зайти, сунулся в лавку. Забарабанил кулаками. Девушка открыла. Через минуту Митрюхин выскочил оттуда, запихивая за пазуху что-то белое, пушистое, ажурное. Шаль никак не давала ему застегнуть молнию на куртке. В конце концов Митрюхин скомкал шаль, сунул в пакет с ананасом, помчался к Зимней. Регент, отложивший апельсин, сказал: «Сашка», – непонятно было, звал или думал вслух. Павел заметил, что он не