Проза - Виктор Борисович Кривулин

class="p1">Когда, классе в 9-м, мы, пятнадцатилетние онанисты, читали вслух наиболее пряные места из „Возмездия“, мне и в голову не могло прийти, что подробно описанная там технология французских штучек имеет к моей жизни не только непосредственное, блаженно-тактильное касательство – но и более глубокое, родовое.

Как бы то ни было, Сукины пресеклись на моем деде. С отца начались Комиссаровы. Узнав об обстоятельствах гибели деда, отец мой, служивший в то время при штабе Юго-Западного фронта, в попытке спасти если не семейную честь, то хотя бы собственную карьеру, обратился непосредственно к министру двора графу Фредериксу с прошением сменить фамилию Сукин на любую другую. Последовал высочайший отказ, который, однако, никакой юридической силы уже не имел, так как был подписан тем же вторым марта, что и более известный документ, – отречение от престола последнего русского царя.

Разбирая отцовские бумаги после его смерти в 1956 году, я обнаружил желто-серый номер „Известий Псковского совета рабочих и солдатских депутатов“ от 23 февраля 1918 года, где на четвертой полосе, среди других аналогичных объявлений („Залупаев меняет фамилию на Володин“, „д-р медицины Бурмистров меняет фамилию на Буров“, „письмоводитель губернского совдепа С. Т. Оболенский-Рыло меняет фамилию на Крылов“), прочел и такое:

„Военспец военревотдела совдепа гр. (скорее всего, гражданин, а не граф; мы, Сукины, графами никогда не были) В. Н. Сукин меняет фамилию на Комиссаров“.

Отец попал в самое яблочко. Когда в 37 году разоблачили помершего к тому времени Брусилова, мой отец, бывший в двадцатые годы ближайшим сотрудником Брусилова по кавалерийской инспекции РККА, теоретически не имел шансов миновать Лубянку, Лефортово и последующую (в лучшем случае) Колыму. Однако руку, подписывающую приказ об аресте врага народа Комиссарова, остановила, полагаю, именно фамилия, которую даже на бумаге опасно было расстреливать. Отца просто-напросто убрали из Главного штаба и перевели в Ленинград, в штаб округа. Мне тогда не было и года.

Самая сочная и аппетитная часть моего детства прошла в эвакуации. Войну мы прожили в Куйбышеве и – сравнительно с другими семьями – благополучно. По крайней мере, я не помню, чтобы в детстве когда-нибудь бывал голоден. Благополучие преследует меня всю жизнь. (Преследовало до вчерашнего дня. – Прим. Е. К.)

Итак, я с гордостью осознаю себя Сукиным-сыном. Нынче родовая гордость – чувство рудиментарное. Но, отворачиваясь от настоящего, не нахожу ничего лучше, как обратиться в прошлое. С надеждой.

Да, мы, Сукины, столбовые дворяне. Вещественное доказательство моего дворянства лежит в центральном ящике письменного стола. Это пергамент, чудом уцелевшая грамота с печатью великого князя Московского Ивана Васильевича (III). Из документа явствует, что пращуру моему, беглому ордынцу Сюинбеку, по крещении его в Симона, жалуется деревенька Сукино близ Владимира. Жалуется на прокорм и за службу.

На исторической арене мои предки появляются столетие спустя, во времена опричнины.

Правнук Сюинбека, Василий Сукин, заседал на Стоглаве, а потом прославился при разорении Новгорода в 1570 году. В псковской летописи я обнаружил рассказ о том, как (цитирую по памяти) „царевы люди Васька Сукин и Федька Шибанов хульны словесы изрыгаху на владыку Феофила (тогдашний псковский епископ. – Прим. Е. К.) омофор срываше и панагию, самого же Васька Сукин ногами топта, повалиши наземь“.

Изрядно потрудясь на царской службе во Пскове, Васька Сукин вскоре, видимо, после описанных событий крепко осел и укоренился на Псковщине, потому что именно с конца XVI века род наш значится по псковским разрядным книгам. Да и деревенька Сукино, впоследствии сельцо, почему-то оказалась не под Владимиром, а в Новоржевском уезде.

До реформы 61 года мы владели там четырьмя деревнями, из которых три сохранили свои прежние названия и по сю пору – Клопы, Станошники и Егорихино.

Родовое же наше имение Сукино с лица земли стерто было летом 18 года, а одноименное село переименовано волисполкомом в 23 году в поселок Коммунар.

В Егорихине жили старообрядцы рогожского согласия – так рассказывал отец, – и Сукины издревле благоволили им, благо егорихинские были крестьяне выгодные, зажиточные, непьющие и крепкие в нравах, а оброки плачивали тысячные.

В той деревне все мужики звались на одно имя: Егор Егорычи Егоровы, оттого и Егорихино. То ли они конца света ждали, когда Георгий Победоносец объявится на коне с копьем против никонианского дракона – ну, тут сразу своих и узнает, то ли зарок какой существовал, как бы то ни было, сплошные Егор-Егорычи: Егор-Егорыч-косой, Егор-Егорыч-у-запруды, Егор-Егорыч-пасека – кто где жил и чем занимался, тем и различались.

Мои нынешние литературные интересы неслучайны, как вы и раньше могли заметить (Алексей Толстой и наше семейное предание). Они уходят в глубь столетий и в своем роде – закономерная дань фамильной традиции. С нашими, сукинскими, землями граничили земли Ганнибалов. В позапрошлом веке между Сукиными и Ганнибалами шла форменная вой на. Кто-то из них, из Ганнибалов, даже Новоржев приступом брал после правильной осады – с подкопами, эскарпами, регулярной артподготовкой и прочими ухищрениями новейшего военного дела. Почему? Пушкинисты до сих пор строят различные предположения. Думаю, что не ошибусь, указав причину, известную мне опять-таки по семейному преданию.

Дело в том, что Ганнибалова смертельного врага, полковника Артемия Сукина, уездное шляхетство на съезде своем избрало ехать в Санкт-Петербург советоваться с новой императрицею насчет важных дел внутреннего устройства страны.

Уездная война, естественно, кончилась ничем. Истребивши малое число домашней живности, как то: козу, трех дворовых собак и около дюжины кошек, Ганнибал отступил, но зато на возвратном пути его войско поживилось чем придется в Егорихине, что, в свою очередь, вызвало длительную судебную тяжбу, едва не разорившую нас вчистую.

Итак, я веду свою родословную в ближайшем соседстве с пушкинской, греясь в лучах негаданной славы солнца русской поэзии. Сказано высокопарно, однако солнце до сих пор в зените и палит нещадно.

Родину моих предков посетил я лишь однажды и вряд ли когда-либо буду иметь счастье осмысленно процитировать хрестоматийное „Вновь я посетил…“. Никакого желания. Хватило одного-единственного раза – когда в середине 50-х, студентом третьего курса филфака, попал на практику в Михайловское.

Водили до пяти экскурсий в день. Солнце русской поэзии и тогда уже помещалось в таком сногсшибательном зените, что только пот проши…»

Понедельник, 31 мая, три часа утра

Жена приехала. Торопливо прячу рукопись в стол.

В дверях топорщится необъятная охапка полевых цветов. Комната переполняется запахами электрички, прущего сквозь платье душного женского тела, солнцепека.

– Скучал?

Цветы грудою брошены на письменный стол, где только что лежала рукопись «Скучной истории».

Объятие. Высвобождаясь, она ищет глазами на серванте подходящую вазу. Вот. Нашла.

– Куда мы их поставим, милый?