Энтомология для слабонервных - Катя Качур

– Побеждать себя каждый должен в том, что ему не дано. Вот Зойке, например, эта красная ленточка действительно была нужна. Ты сам сказал, это её победа. А мне наплевать.

Улька, сама того не желая, вновь вернулась к больной теме. Слёзы предательски хлынули, рассекречивая её ревность. В страхе показаться дурой она задрала голову, не давая воде течь по щекам. Подбородок задрожал, становясь глупым и беззащитным.

– Что с тобой, Булька? – испугался Аркашка. – Ты плачешь?

– Нет… нет… У меня просто болит нога. Я подвернула её, когда бежала. – Не в силах сдержаться, она разрыдалась.

– Булька, это не ты! Ты не можешь плакать от боли! – Аркашка всегда терялся, видя ревущих девчонок. – Мы вылечим твою ногу. Это, наверное, растяжение, нужно приложить капустный лист, чтобы убрать отёк.

Улька уже не стеснялась. Больная нога оправдывала всё: и красный мокрый нос, и ручьи слёз, которые срывались со щёк на тугие арбузы, и обиженный, перевёрнутой подковой рот, и тонкие дёргающиеся ключицы.

– Мне так бооольно, Аркааашкааа, – ревела она. – Если бы знал, как мне боооольноооо!

Гинзбург заметался. В стремлении помочь схватил первую попавшуюся Улькину ногу и положил себе на колени. Грузовик тряхнуло на кочке, пассажиры в кузове упали, и нежная лодыжка оказалась возле его губ. Дуя на загорелую кожу, будто снимая боль с открытой ранки, он истово, как в церкви, читал заклинание:

– У Аркашки заболи, а у Бульки не боли! У Аркашки заболи, а у Бульки не боли!

– Почему ты так странно говоришь, – отвлеклась от слёз Улька. – Надо сказать: у собачки заболи, у вороны заболи…

– Я не могу наслать на них боль, у них же нет защитников, их некому вылечить, – оправдывался Гинзбург.

– Ты святой, честное пионерское, – оторопела Улька. – Ну ладно. Только у меня другая нога болит. Подуй на неё тоже.

Аркашка подтянул к своему подбородку другую лодыжку и легонечко её укусил.

– Ай, зачем? – вскрикнула Улька.

– По-моему, ты со мной играешь, – уличил её Аркашка. – По-моему, кто-то сильно хитрит!

В это время отец затормозил возле кинотеатра и крикнул, высовываясь из кабины:

– Выгру-жайсь!

Аркашка с Улькой попрыгали из кузова, взволнованные, вспотевшие от чувств, забыв надеть сандалии. Улька спохватилась, когда грузовик уже уехал.

– Ууййй, моя стопа! – запрыгала она на одной босой ножке.

– Хочешь, донесу тебя на руках? – Аркашка поддержал её за талию и локоток.

– Правда? Ты готов нести меня на руках при всех? При всём кинотеатре?

– Ну да… – растерялся Гинзбург. И, подумав, добавил: – При всём земном шаре…

Теперь Улька не могла сдержать счастливой улыбки. Кровь прилила к лицу, в глазах запрыгали чёртики, губы невольно потянулись к ушам. Сердечная стрекоза расправила размокшие крылья и с нежным трепетом сушила их на стебельке шалфея.

– Только меня? – уточнила она, лукавя.

– Только тебя, Булька, – серьёзно ответил Аркашка. – На веки веков и на все времена.

Опершись о его плечо, Ульянка, намеренно прихрамывая, дошла до зала. Сели в середине пятого ряда. Впереди – три здоровенные башки, сбоку – влюблённая парочка с лузгой семечек на лацканах пиджаков, сзади – громогласный председатель соседнего колхоза с двумя молочными румяными дочками. Первые же титры под патетическую скрипичную музыку сделали всех невидимыми. Головы, загораживающие экран, растворились, семечки застыли в кульке, кровь-с-молоком дочки и их всесильный папаша поперхнулись внезапно развернувшейся драмой. Улька, заворожённая, прильнула к Аркашкиному плечу и вновь залила свою стрекозу августовским дождём. Плакалось от всего – от жалости к беспризорнику Саньке с его могучими мечтаниями, от восхищения Катей, озорной и мудрой, от осуждения подлого Ромашки и брата капитана Татаринова, от упоения бесконечной любовью героев. Аркашкина рубашка наполнилась девичьими слезами, но он боялся даже двинуть мускулом, чтобы остановить этот поток. В какой-то момент тёплое Улькино ухо отстранилось от плеча, Гинзбург повернул голову и увидел, как она вытирает подолом платья мокрые глаза. Луч прожектора высветил трогательный пушок на щеке, и мгновенно всё, что творилось по ту сторону экрана, стало неважным. Только желание прикоснуться к этому бархату губами. Снять солёную слезинку, впитать в себя тёплый персиковый запах.

– Ты чего? – вздрогнула Улька, отнимая от лица влажный подол.

– Да так, ничего… Ты, оказывается, маленькая плакса…

– Просто фильм такой… душераздирающий…

– Если бы ты была Катей, а я Саней, ты бы в меня верила, несмотря ни на что? – отмахнулся от своего порыва Аркашка.

– Я и так в тебя верю, несмотря ни на что… – выдохнула Улька и снова разрыдалась, пугая заплёванную семечками пару и венценосного колхозника.

Кинотеатр покинули затемно. Без обуви было зябко и колко. Босоногие, шли по обводной дороге, наблюдая, как вдали засыпают деревни, тают огни, сливаясь с величественной ночью. Лунная дорожка высветила на горизонте контуры башен с прозрачными крыльями. Они стояли как великаны, зловеще разметав руки и вобрав в себя влажную тьму.

– Это та самая мельница Дон Кихота, помнишь? – подпрыгнула Улька. – Она ещё до войны брошена. А те, что подальше, уже современные, механические. Мы туда постоянно ездим.

Улька потёрла кулаками глаза, будто пыталась сквозь мучную кисею разглядеть привычную картинку: дядя Вова-колхозник каждый второй понедельник месяца привозил несколько мешков с зерном и менял на мятые купюры. Мама говорила, что так аграрии выживали – им не давали паспортов, а зарплату выплачивали урожаем, который надо было ещё продать местному населению. С утра папа на грузовике с натёртым до блеска номером СА‐65–65, груженный тюками, отвозил Ульку на мельницу-пролетарку, а вечером забирал эти же мешки, наполненные мукой. Всё, от волос сидящей поверх дерюги Ульянки до крыши ЗИСа и его счастливого номера, было покрыто нежной белой пылью. Муку пересыпали в сусеки – большие деревянные ящики, стоявшие в сенях. И каждый раз, загребая порцию ковшом, мама смешно чихала, утирая рукавом белый порох со лба. А старшая сестра Пелагейка придумала мешать муку с тёртым кирпичом и этой пудрой мазала лицо, добиваясь бархатных щёк и розового кукольного румянца.

– Какая зловещая! – оборвал Улькину паузу Аркашка. – Надо быть рыцарем, чтобы с ней сразиться! Давай подойдём поближе…

Они сократили путь, срезая поле, искололись, нацепляли заноз, рассекая обломками стеблей пятки и пальцы. Спотыкались, падали в колючий овёс, раня метёлками щёки, поддерживали друг друга, останавливались и, совсем уж измученные, вышли к основанию пригорка, где возвышалась заброшенная мельница. Срубовый шатёр её, покрытый дранкой, облез и обнажил чёрные бревна. Амбар, на который опиралась башня, частично обвалился. Решетчатые крылья обломались, зияя внутренними пустотами. Улька с Аркашкой, приблизившись, остановились, будто почувствовали могучее дыхание великана. Из амбаров почему-то шло тепло, хотя мука там давно не хранилась. Мощные каменные поставы[18] выделялись светлым пятном в проёмах прогнивших досок и