Сказки слепого мира - Вера Сорока

Хорошо, что уже не пахнет. Раньше вонь была непереносимая.

Антон, старший брат Анны, уже давно сидит на бабкином диване и смотрит телевизор. Антон не терпит опозданий, поэтому всегда выходит заранее. И других заставляет.

Антону особенно не молятся, но тревожную веру в него передают из поколения в поколение. Сомнительное приданое – Анна бы такого не хотела.

Приходит отец Анны, отец Антона, отец Эдика, сын бабки и сын деда – Алик.

Анна как-то просила его забрать заказ у метро. Нужно было придумать четкое описание. «Могучий, – сказала она. – Вы поймете».

Еще ему подходило описание «твердо стоит на ногах». Но только в переносном смысле, потому что стоял он, как правило, не особенно твердо.

Алика немного подкосили десятые с разнообразной химией, но время все расставило по своим местам. За отца Анна никогда не опасалась. Особенно в Петербурге.

– Ну что, шампусика? – Алик потирает огромные ладони в предвкушении.

Анна ненавидит этот жест.

– Ну что ты так смотришь, малая? Я бог радости и веселья!

– Пап, ты бог пьянства. Не путай, пожалуйста.

Он машет на нее рукой – он в восхитительном предвкушении.

Эдик ковыряется в тарелке. Антон остается сидеть на диване – стол получается ему по плечи. Анне кажется, что голова Антона лежит на блюде с картофелем. Бабка раскладывает перед собой приборы и пульты от всех телевизоров. Все телевизоры в доме включены и бубнят не в такт. Анна физически ощущает неправильность своего здесь присутствия.

– Ну! – Алик поднимает запотевшую рюмку. Ему нравится холодная немота в пальцах. – Давай уже, хвастайся!

Бабка смотрит выжидательно. Вся их нескладная божковая семья надеется на лучшее будущее, связанное с Эдиком.

– Бог парковки, – тихо говорит Эдик. Ему хочется, чтобы они не расслышали и просто продолжили есть и пить.

– В смысле? – Алик ставит рюмку на стол. Это очень плохой знак. – А с айти что? Говорили же, что будешь богом приложений? Или чего там? Бабка? Говорили же?

– Да погоди, не ори. – Она в нетерпении машет на Алика. И даже делает телевизор потише. – Касатик, ты повтори бабушке. Бабушка плохо слышит.

– Сказали, что я бог парковки. Они сказали, что это очень перспективно. Что буду жить в центре. И вообще, со временем может быть релокация в Москву. Там это очень востребовано.

Алик молча выпивает. Занюхивает коркой и брезгливо отбрасывает ее на тарелку.

Дед сдавленно мычит из спальни. Никто не обращает внимания.

Анне жалко Эдика.

– А мне кажется, это очень круто. Особенно сейчас, когда количество машин только растет, – говорит Анна.

Эдик благодарно кивает.

– Да хуйня это все! Драндулеты эти ваши. Брички, паровозы, аэропланы – где они все? Вот там же будут и автомобили. Бабка, ну что ты молчишь?

Бабка поджимает набрякшие губы. Антон выравнивает приборы перед собой и начинает пальцем собирать крошки со скатерти. Он уже просчитал все возможные плохие исходы. И ужасные тоже. Тревожность требует расчетливости.

– Ладно, – говорит бабка, – в следующий раз повезет. Ну-ка встань. – Бабка сгоняет Антона с дивана-книжки. В два щелчка раскрывает его.

В ящике для белья лежит маленькая девочка. Замерзшая, как окорочок в дальнем углу морозилки.

– Вот. Седня в морге своровала. Хорошая заготовка для бога. Может, на этот раз что путнее получится.

– А этого мы что, зря кормили? Ни хуя, – говорит раскрасневшийся Алик. – Поехали к тому усатому, который там все решает. К решале, короче.

Анна не помнит свою прежнюю семью. Помнит, как проснулась в диване-книжке и как стала жить с этими.

Алик быстро одевается и торопит всех. Кладет бутылку в карман.

– Погнали! Слышь, машинковый бог, машинку нам организуй. Не по львам же нам шляться.

Иногда Анна размышляет: «Почему бог пьянства именно такой? Ведь в Петербурге можно пить как-то более утонченно и красиво. С эстетическим налетом тоски».

Приезжает такси. Антон не может понять, хочет ли он ехать. Садится и выходит из такси. Снова садится.

– Нет, я на метро лучше или трамвае.

– Потерянное поколение, – бухтит Алик и с шутовским поклоном предлагает Анне садиться.

И они едут.

– Что?

– Волнушку, говорю, вырастили. Садись давай, – командует он Анне.

И они едут. Бабка спереди, сзади Алик, Эдик и Анна.

Алик сидит за водителем, буквально обнимая его кресло, и контролирует все происходящее. На светофорах болеет за таксиста, как за пилота «Формулы-1». Делает глоток. Предлагает остальным.

Анна морщится:

– Если ты бог чего-то, не обязательно это олицетворять.

– Анка, ты не простуда, ты, блин, геморрой. Его и олицетворяешь, – говорит Алик и снова возвращается к гонке.

Анна расплачивается с таксистом. Извиняется и идет в утренний дом со струпьями.

– Где он тут? – громко и гулко говорит Алик. Алика очень много вообще и в этом тихом здании особенно.

– До конца коридора, последняя дверь справа.

Алик резко открывает дверь и замирает. За его спиной замирает бабка, замирают Эдик и Анна. Подвижным остается только усатый человек. Но исключительно потому, что он чуть покачивается, свешиваясь с потолка. Анна первая приходит в себя и кричит:

– Держи его за ноги!

Она подлетает к тяжелому столу, с трудом сдвигает его и вскакивает. Канцелярским ножом перерезает провод.

Человек падает на Алика. Они вместе лежат на полу. Анна спрыгивает и начинает стучать по его груди. Пытается делать искусственное дыхание. Пробует нащупать пульс. Она уже не думает про ужасные усы. «Пусть он только ими пошевелит», – молится она.

– Я так и знал, – с облегчением говорит появившийся Антон. – Знал, что все будет плохо.

Бабка смотрит почти безучастно. Алик делает длинные глотки из бутылки. Антон мечется по комнате. Эдик без конца спрашивает, чем помочь.

Но Анна не знает чем. Она не умеет лечить. А человек упорствует в своей смерти и не дышит. И не собирается дышать.

Это понимают все.

Почти даже Анна.

В том детстве, которое Анна не помнит, ее спрашивали:

– Девочка, кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

– Я хочу стать врачом, – говорила Анна.

– Молодец, – говорили Анне.

В следующем, уже божественном, детстве Анне говорили, что это ее природа, что Петербург не самое плохое место для богини простуды.

По крайней мере, всегда будет работа. Ее не забудут, а значит, она проживет очень долго. Почти вечно.

* * *

На следующий день Анна говорит, что простудилась, и с помощью льва отправляется ко Льву Толстому. Вернее, не к нему, а на его улицу. И подает документы в медицинский.

– Вы уверены в своем решении? Все-таки семь лет учиться, – спрашивают в приемной комиссии.

– Да, – отвечает Анна. – Я хочу стать врачом.

Дальше у Анны со многим будет сложно и плохо. Только вот с профессией и с парковкой все будет хорошо.

Среда. Нормально

Умер нормально, совсем просто. Третьего дня, в среду, Валентина моя попросила привесить гардину в спальне. Ну так, не вполголоса попросила. Не тихо. Гардина эта с прошлого ноября жердилась и выпиралась за кухонной шторой. Иногда подло выпадала оттуда. Ну и в среду тоже.

Ну взял стол, поставил на него табурет. На табурет еще табурет.

Крепко.

Залез.

Занес карандаш разметить и упал немного. Ну нормально – руки-ноги целы.

Просто как будто толкнули сильно, и весь воздух наружу.

Просто вместе с душой.

Ну и летаю я под потолком, в районе люстры (плафон один перегорел, только заметил), смотрю на себя внизу. Кровяка жижно, лениво так вытекает из головы прямо на ковер. Вбегает Валентина моя. Руками взмахивает, как будто хочет ко мне подлететь. Но не летит – бежит к ковру. Хотя там можно не бежать, можно пешком уже.

Потом видит меня у люстры. Смотрит несколько раз то на меня на полу, то на меня под потолком. Ну, белеет и оседает на кровать.

– Валентина, ты не волнуйся, главное, – говорю. – Тебе волноваться нельзя. Все нормально.

Валентина лежит немного, потом приоткрывает один глаз и смотрит.

– Все у тебя не как у людей, – снимает с ноги тапку и прицельно кидает в меня. – Сгинь!

Я уворачиваюсь – тапка надевается на плафон. Хочу снять, но руки