Как вернувшийся Данте - Николай Иванович Бизин

(переместившись в «поэта на мосту») должно было отправиться в столицу бывшей империи.

Смысл – отправить «отравленное»: воскресить погибший мир силами (пусть) невидимыми; но – вполне человеческими.

Сколько можно ещё наступать на одни и те же грабли? А сколько нужно, столько и можно. Пока чуда не произойдёт; а оно – не произойдёт: оно уже произошло.

Напомню: здешний Илья – смертный; но – в отличие от своих бледных глиняных потомков: он ещё и познавший Добро и Зло Адам – помнивший о своей единственной (ни в коем случае не путать со взятой из ребра Евой) женщине Лилит – ныне демоне без-водной пустыни.

Напомню: он прошёл мимо «поэта на мосту», всё ещё занятого шаманскими камланиями на мосту; всё ещё занятого пустяками, скажете? Впрочем, отчего бы и не сказать, коли всё в мире речь, а времени нет.

Пустяк: Слово и есть чудо. Итак (было сказано) – и свершилось!

А вот что на это сказать? Только то, что у пьяного поэта больше не будет его жизни, и с ним (совсем как в булгаковском романе, но совершенно не романтично) произойдет лютая и радостная вещь: бессмертие.

Начиналось бессмертие.

Чудо произошло, а дальше продолжилась обычная волшебная (смещённая в области сна) жизнь: обреченный на скорую погибель «здешний и сейчашный» Илья сказал рыжебородому (то ли носителю так называемого зла, то ли всего лишь человеку, продвинутому в борьбе за вы-живание из своей жизни своей по-гибели – согласитесь, вполне безнадежное дело: пройти по-над гибелью и не запачкаться).

Итак – Цыбин (словно бы) всё шёл и шёл шёл следом за голым поэтом; лестница, по которой они поднимались, имела два коротких пролёта, и они довольно быстро миновали её и оказались в довольно большой комнате с довольно большим количеством око; разве что – подоконники окон оказывались почти вровень земле во дворе.

Слева при входе оказался захламленный стол с бутылкой водки на нём, неряшливой закуской и рукописями; слева при входе оказалось разбитое лежбище поэта, на котором спала пьяная и избитая (очевидно, помянутым поэтом) абсолютно голая женщина.

– Хорошо, хоть кожа не содрана, – довольно громко произнес серийный убийца Цыбин (опять и опять цитировал: пожалуй, мы последнее поколение, которое может между собой общаться цитатами)

– Чего? – бормотнул и оглянулся (и едва не рухнул на полн) голый поэт Емпитафий.

Цыбин не ответил. Он разглядывал женщину. Причём – если поэт Крякишев был выше пришедшего к нему убийцы более чем на голову (разве что оказался уничижительно узкоплеч), то разметавшаяся на нечистой простыне вакханка казалась крошечной; разве что (как и любая нагая женщина) – на фоне своего даже всегда (даже одетым) пошловато выглядевшего любовника казалась она утончённой.

Даже кровоподтёк под её правым глазом казался искусной поделкой.

– Ты её ударил? – спросил Цыбин.

– Не твоё собачье дело, – сказал поэт. – Показывай, что принёс. Какой алкоголь и (главное) сколько.

И вот здесь Цыбин (впервые) задумался о том, что его самопринятый псевдоним созвучен кличке пса аида Цербера.

– Ты подарил мне новый смысл, – сказал он поэту. – Поэтому я не буду тебя освобождать от твоего ничтожного бытия; но – я ничего не буру даром; получи.

Он скользнул к Емпитафию. Сердце не успевало ударить – он уже обогнул поэта и оказался прямо перед его мутными поросячьими глазками.

Теперь поэт смотрел на него сверху вниз и ничего не понимал.

Тогда Цыбин вынул из кармана плаща простую жёлтую с синим колпачком шариковую ручку (да – ещё забыл деталь: на убийце был длинный-длинный и чОрный-чОрный итальянский плащ); какой-то миг (казалось) он раздумывал, а потом выбил Емпитафию правый глаз.

Произошло всё настолько быстро, что никакой боли поэт осознать не успел (поскольку следующим движением Цыбин чиркнул его по кадыку, и (отныне – без-глазый) поэт потерял остатки сознания.

Убийца не любил воплей. Более того – когда он обставлял свои предыдущие «зверства», всегда прибегал к «анестезии»; итак – казалось бы: акция проведена, теперь всё равно придётся бежать; казалось бы – на этом всё с «присутствием Цыбина в моей истории мироформирования; но – избитая женщина на постели вдруг «пришла в себя».

И действительно стала Женщиной.

А чему здесь дивиться? Если уж Пентаверу дозволено переселиться в «поэта на мосту», отчего бы и Лилит (в одной из ипостасей – блуднице Шамхат) не поприсутствовать в прихожей аида (тем более – Цербер в наличии); итак – маленькая избитая (поэтом) женщина пробудилась от забытья.

Она оторвала от простыни своё кукольное личико (оказалось, кровоподтёк нисколько не мешал кукольности); её нагое и грязненькое тельце с нежными грудками вздыбилось – становясь ипостасью Великой Блудницы.

Потом – сама по себе (по лествице себя) она словно бы возлетела (замерев прямо над простыней); потом – она словно бы сделала шпагат (приготовившись обхватить грозного убийцу ногами и притянуть к себе) и руки свои простёрла к незваному гостю, спросив:

– Кто ты такой, что посмел за меня заступаться? Не лучше ли (было бы) взять меня даром?

Цыбин (уж на что был ко всему готов) – попросту выронил из ладони окровавленную ручку и ответил вопросом на вопрос:

– Кто я такой?

– Ты не знаешь этого, а мне и не надо знать: я буду тобой пользоваться; но – не так, как дочери Евы (беря ваше семя, чтобы рожать человеков в смерть); я хочу знать смысл этого города, хочу знать смысл этой страны, хочу посмотреть, способна ли эта страна к воскресению – или она такой же ад, как и весь прочий мир.

Как раз на подобный (и на все – ему подобные) вопрос сейчас отвечали и в «Атлантиде»; итак – именно в этот миг псевдо-Илия обратился к рыжебородому:

– Ты подарил мне свою смерть, небольшую, но всё же. Так получи же мой ответный подарок – меня (бедный-бедный убийца).

– За-чем? – спросил ничуть не удивившийся учитель бандитов.

– Мне – ничего не дают даром. Ибо – дар у меня уже есть.

– За-чем ты это мне говоришь?

– Ты хочешь знать, что для тебя наилучшее, – утвердительно сказал Илья. – Ты хочешь за