Борис Зайцев - Земная печаль

Впрочем, это, конечно, мелочи. Есть вещи хуже. Где сейчас, например, Андрей? С ним в дурных отношениях мы уже неделю. Что — неделю! Мы устали, измотались, раздражаем друг друга постоянно.

Сесть бы в вагон, чтобы Андрюша был добрый, сесть и махнуть в Ниццу, в экспрессе, понюхать цветов, море поглядеть, а весной пожить в Тоскане…

Я улыбнулась, поняла, как я глупа. Где же будут Таня, Оля? Как Андрею уехать? Нет, это далеко. Я встала с кресла, в полумгле, медленно прошлась вальсом. В зеркальном шкафу бледно проплыло что‑то — это мое отражение. Я приблизилась. Ничего себе; волосы устроены неважно, платье более чем домашнее. Если бы меня подобрать, приодеть, я могла бы сойти кой за что. «Для кого? — я вспомнила Андрея. — Стоит ли?» Но мне хотелось танцевать, что‑то пронзительное, тургеневское, старый вальс, и, танцуя, заплакать.

В этом странном настроении застала меня Маруся. Она явилась неожиданно, в декольте, вся в духах, и кинулась меня целовать.

— Ты откуда это?

Я была немного удивлена, но Марусю я люблю за красоту и ласковый нрав и была рада ее приходу.

— Ангел, милая, едем!

— Да куда?

— В собрание.

— Ну?

— На бал.

Маруся хохотала, визжала, бросалась на колени. По ее глазам я догадалась, что она влюблена. Дело просто: на балу будет «он», а одной ехать неудобно. Я уж знаю, что меня зовут, когда надо устраивать чьи‑нибудь чужие дела.

— Слушай, — спросила я, — ты знаешь ланнеровские вальсы?[95]

— Ланнеровские? — Маруся захохотала. — Да это старье какое‑то, кажется, совсем не интересно.

— Ну нет, если будет ланнеровский вальс, я поеду, а то нет.

— Будет, будет, милая моя, золотая, серебряная. — Маруся ловко вытянулась в длину по ковру и стала целовать мне руки. — Хорошая, любимая, будут какие хочешь, только едем.

Я поколебалась немного и вдруг решила. Едем. Я давно уже не выезжала. Семейные дела, огорчения, холодность Андрея парализовали меня. Между тем девушкой я любила танцы; даже с Андреем познакомилась на весеннем балу у предводителя. И когда сейчас Маруся помогала мне одеться, я заволновалась старыми волнениями, и мое сердце защемило: отчего не будет там Андрея, отчего он обо мне не думает, и не влюблен так нежно, как хотелось бы? Я вздохнула.

— Сию минуту, дуся, мгновение!

Маруся застегивала мне платье и думала, что я соскучилась. Счастливые всегда глупы.

Около одиннадцати мы катили в санках. Было морозно, от луны все туманилось. Хрустел снег, что‑то рождественское было в вечере, мне вспомнились стихи: «И месяц с левой стороны сопровождал меня уныло»[96]. Почему это я все думаю о Тургеневе, Пушкине?

— Ну, я буду твоей мамашей, — я смеялась, когда мы всходили по лестнице собрания. — Буду сидеть в уголке, дремать, разговаривать со старыми дамами о болезнях и судачить.

— Не ломайся, — сказала Маруся весело, — не люблю.

В проходе я взглянула в зеркало: нет, шея у меня неплохая, бело–матовая, черное платье с розой; все‑таки порода есть.

Белые колонны, золотой свет, бледные плечи дам, духи — все это казалось свежим, тонким и молодящим. Что-то зеркальное сияло вокруг.

— Ну, где же твой хахаль? — спросила я.

— Как ты сказала?

— Хахаль.

Маруся закатилась.

— Ты думаешь, я кухарка… ку–хар‑ка, — она тряслась от хохота, — к которой ходит ку–м пожар–ный?

«Опять смех от счастья», — подумала я и позавидовала.

— В слове «хахаль» нет ничего смешного.

Мамашей в тот вечер мне действительно не пришлось быть. Видимо, благодаря Марусе меня приглашали какие-то юные, полузнакомые лицеисты, штатские, и я танцевала много. Я думала об Андрее, но послушно исполняла, что требовалось; опять меня преследовали литературные воспоминания. Если бы я была Наташей, и вдруг у колонны увидела бы князя Андрея, в белом адъютантском мундире…

— Проведите меня в гостиную.

Ловко лавируя, правовед вальсом двигался к дверям; на пороге откланялся. Я одна вступила в зеленоватый мрак; здесь горели лишь две лампочки по углам, затянутые тюлем. Подойдя к окну, старинному, с полукругом наверху, я стала за портьерой и взглянула в сад. Тихо струилось и переливало что‑то на снегу под луной. Знаете ли вы эти вечера, под Новый год, когда веришь, что обаятельные виденья могут посетить душу? Когда снова возможна девическая любовь, к Наташе явится князь Андрей в белом адъютантском мундире?

Я стояла довольно долго, потом отошла. «Ну, что же, помечтала, поплясала, пора домой. Все‑таки вечер прошел, даже лучше он прошел, чем можно было ждать».

И с покойным сердцем я стала пробираться к выходу. В проходе меня стеснили, я должна была переждать, и случайно мой взор упал на подножие двух колонн. Спиной ко мне, во фраке, тоньше и моложе обыкновенного, стоял Андрей. Я вздрогнула; он обернулся; по усталому, как мне показалось, лицу прошла улыбка.

— Ты здесь? Вот неожиданно!

Все улыбаясь, он подошел ко мне, поцеловал руку. Мы давно уже не бывали нигде вместе, и меня тронул этот поцелуй, этот новый ласковый блеск его глаз. «Какой он худой… — И через секунду добавила: — Милый». Если бы все было как прежде, я должна была бы посмотреть на него, колко намекнуть на кого‑нибудь из дам и, чувствуя, что в его же глазах гибну, взять тон озлобленности. Но сейчас я ничего этого не могла сделать; достоинство жены, традиционное, осталось неподдержанным, и, напротив, я покраснела и взглянула ему робко в глаза.

— Как это ты надумала?

— Меня сманила Маруся.

Положительно, я становилась девчонкой; не только я не могла быть ничьей матерью, но самой мне нужна была гувернантка.

Андрей взял меня под руку. Все с той же улыбкой он повел меня тихим шагом.

— Я не ждал, никак не ждал, что вы тут! Это очень славно, я рад.

Когда он добр, он называет меня на «вы».

Гуляя, мы разговаривали. Он чувствовал себя плохо; в этот вечер его томили тяжелые мысли; по смутному побужденью он поехал сюда после клубского обеда.

— А вам весело?

Я хотела прижаться к нему, крикнуть, что без его любви мне не может быть весело, но сдержалась, скромно шепнула:

— Да.

— Natalie, — вздумал он вдруг, и я вспыхнула, — хотите, мы пройдемся с вами в вальсе?

Он увидел смущение и нерешительность в моих глазах.

— Помните, мы танцевали с вами когда‑то?

В это время музыка заиграла. Это был ланнеровский вальс.

— Можно вас пригласить? — Андрей поклонился, ласково блеснул глазами.

Неужели мне на самом деле семнадцать лет?

Я не запомню даже, когда мы танцевали с ним после той весны. Еще вчера я засмеялась бы и съязвила ему что-нибудь, если б он предложил мне это. Но сейчас, опираясь на крепкую, сухую руку, я шла вольным движением за старыми, милыми звуками; мне было радостно, что Андрей, мой князь, так прекрасно танцует, что и я не уступаю ему, и что этот медленный полет уводит нас Бог знает куда.

— Не устали? — шепнул он над самым ухом. — Может быть, отдохнем?

— Нет, ничего.

Мы обходили во второй раз залу.

— Милая Наташа, милая, — это едва было слышно. — Как люблю я вас!

— Да?

— Вы чудесно–прекрасны нынче. Милая Наташа!

Голова моя кружилась. Как сквозь сон слышала я эти слова, так давно не слышанные мною, и мое усталое сердце, как и вся я, таинственно молодело и расцветало.

Да, это был наполовину уже не его голос, а нового, жениха, дорогого князя Андрея.

Я видела его руку, с тонкими пальцами.

— Хотите, — произнесла я негромко, — я поцелую вам руку?

Я бы сделала это легко и с благоговением. Любви все можно.

Он не ответил. В его влажных глазах, сияющих, я прочла ту же любовь.

Стало тихо. Мы опять очутились в той гостиной и сидели на диване, как влюбленные.

— Все последнее время я страдал. Потому что мы мало любили друг друга. А сегодня в особенности было мне плохо. Я не мог найти себе места, весь день. Почему я попал сюда? Кто меня подтолкнул? Как я счастлив!

— Это любовь, — она нас соединила. Думала ли я попасть сюда и…

— Что?

— Встретить тебя, такого…

— Да, как неожиданно! Как прекрасно!

Больше мы почти и не говорили. Когда очень любишь, то можно, прижавшись щекой к щеке, читать все в любимой душе.

Показалась Маруся. Она шла под руку и, видимо, сама хотела сесть в этой же комнате. Мы встали.

Она всплеснула руками.

— Бог ты мой!

— Вы чего удивляетесь? — Андрей счастливо смеялся. — Почему мы не можем сидеть вместе!

— Да давно не видала, признаюсь! Ай да Наташа.

Она познакомила нас; вчетвером, сияющие, мы болтали.

Потом в киоске пили шампанское и чокались бокалами крест–накрест.

— Свадьба, — закричала Маруся, — кто ж выходит замуж?

С Андреем я чокнулась робко, как с женихом.