Любимчик Эпохи. Комплект из 2 книг - Катя Качур

class="p1">– А кто это, Полуэктова? – вклинился Родион.

– Эпоха, бабка, ну которая Илюху украла, помнишь? – пояснил Виталя.

– Ага, з-забудешь ее, – усмехнулся Илюша.

– Так что же мне делать? – не унимался Петр Петрович. – Где же искать Злату Петровну?

– А я почем знаю? – окрысился участковый. – Может, надо было с дочерью при жизни связь держать? Может, она нуждалась в тебе, отец хренов? Может, ждала, когда ты придешь? И умерла от голода, не дождавшись? А как квартиру получать, ты тут как тут! – Виталя сорвался на крик.

– Да я это… я вообще ее с детства не знал, у меня другая семья, – попытался оправдаться Игнатов.

– Тогда и пошел отсюдова к семье гадюшной – ребенка он своего с детства не знал! Я ща дело на тебя заведу, узнаю, кто ты и откуда, платил алименты или нет, гнида!

Мужик дрожащими руками вырвал у Витали паспорт, долго не мог попасть им в тонкую прорезь портфеля, суетливо напялил на себя очки с резинкой вместо правой дужки и засеменил прочь из двора.

– А че вы на него так накинулись? – спросил обалдевший Родька. – Вы знаете эту Корзинкину?

– Понятия не имею, кто это, – сказал Виталя, – зато вот этих чморей наизусть выучил. Отец у меня был таким. Бросил нас с матерью, когда мне год исполнился, и больше не появлялся, козлина. Мы как могли выживали. А когда мать умерла, нарисовался. Наследство делить решил. Там из наследства были ее рваный плащ и мой гайморит. Посмотрел он на это добро и отказался от отцовства. А я в интернате для трудных подростков четыре года чалил. Как срок отмотал…

Родька, как выяснилось позже, моментально забыл этот разговор. А Илюша, по непонятным причинам, долго полоскал в памяти образ деревенского мужика в темных очках и нелепое сочетание имени-фамилии – Злата Корзинкина.

– Если бы т-ты был К-корзинкиным, ты бы н-назвал свою д-дочь Златой? – спросил он как-то старшего брата, ворочаясь ночью в постели.

– Если бы я был Корзинкиным, я бы сразу удавился, – ответил Родион и, как всегда в долю секунды, провалился в могучий здоровый сон.

Глава 17. Прыжок

Прапор Курбатов наслаждался овечьей покорностью новобранцев и кромсал воздух луженой глоткой:

– Копаем па-а периметру, вдо-оль забора на глубину а-адин метр. Трениру-у-емся рыть а-акопы и па-амагаем воинской части заменить тру-у-убопровод! На первый-второй ра-асчитайсь!

Отряд из десяти человек по нехитрому плану встал в шахматном порядке. Прапор прошел мимо каждого, заглядывая в лицо, сверяя со списком и тренируя речевой аппарат на свежих фамилиях.

– Протейко! – рявкнул он в рожу широкому рязанскому парню.

– Я!

– Начнешь копать от флажка!

– Есть.

– Неряшев! – Курбатов уткнулся в грудь долговязому сизому хлопчику.

– Я!

– Отступаешь от Протейко два метра и роешь траншею вправо!

– Есть!

– Гринвич! – командир поравнялся с Родионом.

– Я!

– Берешь правее от Неряшева и хуячишь дальше!

– Есть!

– Абдуд… Абудж… Абуджам…

– Абдуджамилов Абдунахазар, – выкрикнул маленький таджик, потерявший надежду на то, что его фамилию воспроизведут грамотно.

– Абдуд Жамилов, – прапорщик осмотрел солдатика сверху вниз, – как тебя мама-то называет?

– Абик, эээ. Абик Абдуджамилов, – дружелюбно разъяснил таджик.

– Ты че, из аула? – усмехнулся Курбатов.

– Так точно, командир, эээ.

– Че, баранов стриг?

– Лечить баран! – пояснил добродушный таджик. – Болеть баран, я лечить, эээ, ветеринар я учить.

– А тут еще один лечитель есть, так? – харкнул в траву прапор. – Кто из вас?

– Я – студент мединститута, – отозвался Родион.

– А в армию нахера пошел? Для вас же, студентиков, военная кафедра. Отъехал на пару месяцев и снова сиди с мамочкой. – Курбатов ковырял его стальными лезвиями зрачков.

– Решил и пошел, – буркнул Родька, – отслужу, вернусь на факультет.

– Ну, эт если тебе мозги тут не отобьют, – усмехнулся командир.

– Пусть попробуют. – Родион изнывал под палящим солнцем.

Прапор сделал шаг навстречу и коротким хуком пробил Родьку под дых. Тот крякнул, согнулся от неожиданности и молниеносно врезал Курбатову в челюсть. Командир отпрянул, сплюнул кровавую слюну и растянул красный рот в улыбке.

– Ниче, студент, зачет. Выроешь пятьдесят метров, посидишь пару суток на гауптвахте, а еще раз высунешься – на три года в дисбат.

– А м-мы п-прыгать когда-нибудь б-будем или т-только т-траншеи рыть? – раздался неуверенный голос сбоку.

– Это кто здесь такой умный? – Прапор был злой и веселый.

– Г-гринвич, – отозвался худой солдат в прилипшей к груди гимнастерке.

– Еще один Гринвич?

– Еще од-дин.

– Родственники?

– Б-братья.

– А тебя че, щуплый, все детство в подвале держали и барабашкой пугали? – Курбатов вразвалку подошел к Илье под гогот сослуживцев.

– Он перенес тяжелую болезнь! – вступился за Илюшу Родион.

– А тебя никто не спрашивает, Гринвич! Я с родственником разговариваю.

С тех пор к Илюше прилипло погонялово «Родственник». Гринвич был один – Родион: тертый, мощный, с железным прессом, негласный любимчик Курбатова, который все время вызывал срочника на чисто мужские разборки вне устава и неизменно получал сдачи.

– Нравишься мне, говнюк! – говорил прапор. – Все смотрим на Гринвича и завидуем! Такую надо иметь подготовку, такой характер! Понял, Абдуд Жамилов – лечитель баранов? Понял, Родственник-заика?

Илюша сжимал зубы. Он ненавидел тот день, когда брата вынудили пойти в военкомат. Родион учился на втором курсе и подавал большие надежды, Илья окончил школу и болтался без дела. До восемнадцатилетия оставалось полгода. Он ездил на аэродром и грезил службой в ВДВ. Наконец пришла долгожданная повестка. Толстая тетка-врач в медкомиссии просмотрела его историю болезни величиной с двухтомник «Войны и мира», лениво прощупала лимфоузлы и взглянула как на идиота:

– Ну, у тебя есть все причины для освобождения от службы. Куда собрался-то?

– Х-хочу в армию, – отрезал Илюша.

– О! Мы еще и заикаемся! Весело тебе там придется! – обнадежила тетка.

– Р-разберусь.

Илюше проштамповали военный билет и дали направление в парашютно-десантный полк под Вологдой (пятнадцать самостоятельных прыжков в школе ДОСААФ и блестящая характеристика сыграли решающую роль). А после побрили наголо, сделав похожим на молодую глазастую картофелину. Софья Михайловна увидела сына без шелковых локонов и схватилась за сердце. Покрывая поцелуями лысый череп, она со слезами причитала:

– Как же ты будешь там кушать, Илюшенька! Кто же тебе тефтельки на пару сделает, кто облепиховый морс сварит? А твой желудок? Вдруг опять обострится гастрит?

– Научится жрать сухую перловку и недоваренные сардельки, – веселился Родион, – забудет о том, что аленький цветочек, и станет уже мужиком.

Во дворе все посмеивались над таким перевертышем. По логике, в институте должен был учиться младший брат, а старший – месить себе подобных в армии. Родион отмахивался от друзей, как от назойливых мух, объясняя, что наличие силы и присутствие мозгов не являются взаимоисключающими факторами. А раз так, то терять два года на «ать-два» он не намерен. И если его чокнутый мосластый брат желает выпендриться, то это его сугубо личный выбор. И перо ему в зад – пускай сигает со своими парашютами ради не пойми чего,