Песня имен - Норман Лебрехт

— No harm will befall you, no trouble upon your tent…[39]

После школы, опять на велосипедах, мы развозили вечерние газеты — этих адресатов было вдвое меньше. У нас оставалось время купить дешевое мороженое, пособирать ежевику с кустов или просто покататься по улицам, притихшим от жары и страха. И только после этого — в музыкальную комнату. Двадцать пятого июня (я начал вести дневник), вернувшись домой, мы стали свидетелями первой паники. По дорожке к дому топал доктор Штейнер, размахивая тонкими старыми руками скрипача; в одной из них трепался листок бумаги.

— Что это такое? — причитал он. — Почему меня надо депортировать? Что будет с моей женой?

Два полицейских вручили бедному старику в дверях распоряжение об интернировании. Как иностранцу класса С, не достигшему семидесятилетия (совсем чуть-чуть), ему приказывали завтра утром явиться в полицейский участок Хампстеда, имея при себе один маленький чемодан с личными вещами, для перевода в неназванное место постоянного содержания.

— Что мне делать? — спрашивал он нас, своих учеников.

Я усадил его, дрожащего, на диван, попросил Флорри сварить крепкого кофе и позвонил отцу в контору.

— Предоставь это мне, — кратко сказал он. — Займи его, пока я не отзвоню.

Этим занялся Довидл. Он играл первую сонату Брамса соль мажор, доктор Штейнер сидел за роялем, а я переворачивал страницы с такой напряженной нежностью, что телефонный звонок в прихожей воспринял как досадную помеху.

— Скажи доктору Штейнеру, что приказ отменен, — сказал отец, — а потом дай ему трубку.

— Как ты это устроил? — спросил я его за ужином.

— Я знаю одного человека в министерстве внутренних дел. Убедил его, что доктор Штейнер необходим для оборонной работы.

Мать сардонически рассмеялась.

— Мне не пришлось много выдумывать, — пояснил отец, — я сказал, что он специалист по шифрам — и это правда, он читает исландские руны, и что он бывший коллега профессора Альберта Эйнштейна, что тоже правда, в узко музыкальном смысле. Во всяком случае, министр лично отменил приказ в течение часа, и я предпринял необходимые шаги, чтобы включить его в мое подразделение.

В небе все гуще слышался рокот самолетов. Битвы за Англию мы не видели: она разворачивалась над Суссексом и Кентом, иногда выплескиваясь в небо на юге Лондона, но не севернее реки, как ни мечтали мы ее увидеть. Самое большее, что нам доставалось, — глянуть на первые страницы газет во время доставки; похоже, что их делали незанятые сотрудники спортивного отдела: «Самый большой налет — счет 78:26 — Англия по-прежнему отбивает».

— Как всегда, медленно, — заметил Довидл, считавший крикет пустым занятием.

— Как всегда, может помешать дождь, — пошутил я.

— Почему вы, англичане, смотрите на все как на игру? — проворчал он в культурном замешательстве перед нашими неколебимыми обычаями, нежеланием предаваться риторике судьбы.

— Дело не в том, кто выиграет, — внушительно парировал я с сознанием культурного превосходства, — а в том, чтобы так вести игру, чтобы это заслуживало выигрыша.

Мы плохо представляли себе, как развивается война, но двадцатого августа брызжущий энергией премьер-министр Черчилль в своей знаменитой речи воздал дань Королевским ВВС: «Никогда еще в истории человеческих конфликтов не были обязаны столь многие столь немногим». Сент-Джонс-Вуд пока что оставался в такой же неприкосновенности, как Цюрихское озеро.

Первый налет мы увидели четырьмя ночами позже, когда бомбардировщики Люфтваффе, возможно, по ошибке сбросили несколько бомб на Сити, и горизонт на востоке окрасился красным. В следующую ночь наша авиация ответила налетом на Берлин. Затем начались спорадические бомбардировки, мы убегали в убежище — но ненадолго. Мы с Довидлом начинали ныть, чтобы нас отпустили, якобы невтерпеж пописать, а на самом деле — посмотреть воздушный балет самолетов и трасс.

«Смотрите, чтобы вас не убило», — кричала Флорри, когда мы убегали до отбоя.

Война пришла к нам, наконец, седьмого сентября, когда немецкое командование оставило попытки завоевать господство в воздухе и направило сотни бомбардировщиков уничтожать доки и промышленность Ист-Энда. Ночь за ночью прилетали они, сеяли смерть без разбора по всему Лондону и гибли иногда в шквале зенитных разрывов. Девятого сентября я видел, как падали в огне два бомбардировщика; Довидл утверждал, что насчитал четыре. «Кройте „фоккеров“», призывала Флорри по-гемпширски картаво; по крайней мере, так я ее понимал. Мы быстро научились отличать «спитфайры» от «мессершмитов». Битва за Англию превратилась в битву за Лондон, и мы, захваченные ею, были на передовой — по крайней мере, так мы себе говорили.

На самом деле мы находились километрах в восьми от града зажигалок, но кое-что доставалось и нам — или по ошибке, или когда немецкие стаи, повернув восвояси, освобождались от бомбового груза, выщербливая улицы и заодно их население. Одна за другой улицы становились жертвами таких, как это именовалось, «инцидентов». От запаха горящего дерева, кирпичного щебня, разрушенных стоков и гнили некуда было деться. Смерть могла настигнуть любого из нас, любезно предупредив за три минуты.

— Тебе не страшно? — спросил я Довидла как-то на закате, когда мы смотрели с Примроуз-Хилл на тлеющий город.

— Какая красота, — тихо сказал он, — посмотри на трассы, красные и желтые, как они прошивают серый дым, на зеленые огни зажигалок. Великолепно. Как балет «Жар-птица».

— Это тебе не искусство, — ядовито сказал я. — Это жизнь или смерть.

— Искусство — то же самое, — ответил он. — Когда оно хорошее.

Отсутствие страха было поразительное — не только у Довидла, но и у однокашников и у большинства взрослых, кого мы знали. Смерть стала повседневным фактом. Может быть, недосыпание заблокировало тревожную кнопку, а может — фатализм. Местный паб «Герб королевы», лишившийся половины крыши и барной стойки, вывесил объявление: «Открыто более чем всегда». Мы выдержим — был общий лозунг, но произносимый без вызова, а с хмурой решимостью. Ночные налеты стали такой же обыденностью, как все остальное.

После разноски вечерних газет мы с Довидлом наскоро пили чай с бутербродами, расправлялись с уроками и музыкой и, если немцы прилетали поздно, успевали до сирены вымыться и поужинать. Но чаще шли в убежище некормленые, с термосом и сэндвичами, быстро приготовленными Мартой. «Оставалось только сунуть в духовку жаркое, и тут загудели чертовы немцы, — негодовала холерическая кухарка, — надоели уже не знаю как». Однажды осенним утром пятидесятилетняя, страдавшая эмфиземой Марта отбыла на родину, в Девон, оставив семью на попечении Флорри, произведенной из горничной в домоправительницу. Отец освободил ее от оборонной работы, записав личной помощницей в свой отряд.

На раннем этапе блица родители редко бывали дома — неизменно задерживались на оборонной работе.

— Мальчики, надеюсь, вы хорошо себя ведете и слушаетесь Флорри, — говорила мать трескучим голосом по