Лидия Чарская - Т-а и-та

— Опять шум, опять крики! Недурное время провождение для благовоспитанных барышень.

— Но ведь нынче еще рождественские праздники! — поднимается чей-то протестующий голос.

— Так, по-вашему, надо на праздниках шуметь! Ведь это только у… у… нетрезвых крестьян принято… — кривит губы Юлия Павловна.

Где-то сдержанно фыркают.

— У «нетрезвых крестьян». Ха-ха-ха. Она, конечно, хотела сказать — у пьяных мужиков… Лулушка, слышишь, Ханжа заразилась твоей комильфошностью, — шепчет Маша Лихачева по адресу корректной Савиковой.

— Оставьте меня ради Бога в покое, — шепотом же злится Лулу.

Все наскоро одеваются и под конвоем инспектрисы, вместо отсутствующей Брунс, идут на молитву.

Снова вечер. Давно потушен свет в дортуаре. Отдежурив чужое дежурство, совсем разбитая, инспектриса идет к себе. С подобострастной улыбкой встречает ее седовласая Капитоша:

— Слава Богу, угомонились ваши «сорванцы», барышня. Уж и денек ныне выпал!.. — говорит она, расшнуровывая ботинки своей совсем размякшей от усталости шестидесятилетней барышне.

— Ах, Капитоша, дня не дождусь, когда вернется Фрейлейн Брунс.

Капитоша с участием смотрит в пожелтевшее морщинистое лицо госпожи Гандуровой.

— А знаете ли, барышня, я должна вам кое-что сообщить.

— Что такое? — сразу подтянулась инспектриса. Да вы не волнуйтесь, ради Господа Бога, барышня, да только приметила я кое-что.

— Что приметили? Говорите скорее, Капитоша.

— Да не ладное у нас творится что-то.

— Ну?

— Приметила я, что кажинный вечер барышни выпускные по очереди в сторожку наведываются.

— Вот-вот… И я сама раз это заметила… До утреннего звонка еще ходили. Ну, я узнала причину. Они обещали, что это не повторится больше. Неужели опять? — тоскливо срывается с поблекших уст Юлии Павловны.

— Вчера и третьего дня своими глазами видала, барышня. Вошли туда, пробыли минут десять и бегом обратно.

— А кто? Кто? Вы не заметили, нет? Наверное, Баян.

— И барышня Баян, и барышня Тольская, и Лихачева, и Тер-Дуярова, и Сокольская, и все.

— Ага, отлично…

Полон значения звучит этот возглас в уютной спальне инспектрисы. Затем она снимает при помощи Капитоши свое форменное «мундирное» платье и облачается в пестрый турецкий капот и медленно, крадучись, выходит из комнаты.

В «клубе» нынче, в этот поздний январский вечер, происходит нечто совсем из ряду вон выходящее. На середину комнаты выдвинут небольшой столик, находящийся обыкновенно под одним из окон. Вокруг столика стоят принесенные из дортуара и умывальной комнаты табуреты. На них сидят Ника Баян, Тер-Дуярова, Тольская, Сокольская, Чернова, Веселовская, Алферова, Лихачева и Наташа Браун. Все лица внимательны и сосредоточены. Только Ника и смугленький Алеко не могут постичь всего значения торжественной минуты. Они то и дело хихикают, пересмеиваются, делают свои замечания Мари Веселовской. Наташа Браун пресерьезно уверила эту спокойную уравновешенную девушку, что в глазах у Марии есть какая-то сила, что-то такое, чего не объяснишь словами, но что, бесспорно, имеет какое-то скрытое значение, что она — «медиум».

Сидят девушки за столом уже около получаса, положив на край его пальцы таким образом, что конец мизинца одной прикасается к мизинцу соседки. Таким образом составлена непрерывная цепь. Вызывают «духов». В данный момент ждут появления духа поэта Надсона, по совету его ярой поклонницы Наташи Браун.

— Явись! Явись! Явись! — повторяет «невеста Надсона» — Явись — и сообщи нам, какая жизнь ждет нас там, за гранями бытия!..

— Охота ему тоже являться и тревожить себя ради каких-то девчонок! — шепотом говорит Ника.

— Я думаю, — соглашается с ней Чернова.

— Но он не может не видеть, как его здесь любят, — пылко возражает Наташа и в забывчивости начинает декламировать шепотом:

Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат,Кто бы ты ни был, не падай душой…

— Брось, милая, брось, лучше послушай, что за загадку я тебе скажу. Что такое: «висит зеленая и пищит?» — кричит Шарадзе.

— Лампа! — хохочет «Золотая рыбка».

— А зачем тогда пищит?

— Mesdames, тише! Или духов вызывать, или шарады разгадывать, что-нибудь одно, — сердится белокурая «невеста Надсона».

— Все равно, надо свет погасить. При свете он не пожелает явиться, — говорит Хризантема.

— Согласны, согласны. Тушите.

— Страшно, Mesdames, в темноте… — шепчет Маша Лихачева.

— Тебе-то уж нечего бояться вовсе, — острит Ника; духи к тебе-то не подойдут: от тебя духами за версту пахнет. Чихать будут, а духам чихать нельзя.

— Mesdames, я гашу свет. Сидите смирно.

В «клубе» сразу становится темно. Только луна, плывя в далеких ночных облаках, заглядывает в комнату и бросает свои призрачные блики на лица девушек, сидящих за столом. Напряженная тишина водворяется в комнате. Чего-то сосредоточенно ждут.

Наташа Браун вперила глаза в дверь (ей почему-то кажется, что дух, как живой человек, должен войти не иначе как через дверь), и губы ее шепчут беззвучно:

— Ты войдешь сейчас, прекрасный поэт, бледный и чернокудрый рыцарь искусства, и целый мир неведомых радостей принесешь с собой. Ты расскажешь нам, какие дивные гимны слагаешь теперь в загробном мире… Явись же, скорее, дай возможность увидеть твой кроткий образ, твой дивный лик…

— Селедка! Не лампа, а селедка! — вдруг неожиданно раздается среди абсолютной тишины торжествующий голос Шарадзе.

— Что такое?

— Ну, да селедка. Висит, потому что ее повесили; зеленая, потому что ее в зеленую краску выкрасили, а пищит, — для того, чтобы труднее разгадать было.

— Так это она про шараду… Ха-ха-ха!..

— Mesdames, это свинство. Тут настроение нужно, а они хохочут — сердится Наташа Браун.

— Ах, Господи! Дух под столом, кажется, за ногу меня схватил!

— Лихачева, стыдись, такая большая и такая…

— Глупая… Очень может быть, — беззаботно говорит Маша. — Воля ваша, скучно сидеть и ждать у моря погоды. Не очень-то любезные господа ваши духи, должна я сказать.

— Mesdames, mesdames! Смотрите, какая красота! — и Ника Баян поднимает к верхнему, не замазанному известью стеклу окна восторженное, восхищенное личико.

Действительно, красиво.

Луна, бледная таинственная красавица, движется медленно среди облаков по залитой ее млечным сиянием лазури. Горы, пропасти, ущелья, башни, замки и дворцы возвышаются там за ней… И кажутся они серебряными в ее обманчивом сиянии.

— Сейчас, я чувствую, должно совершиться нечто, — говорит Наташа Браун, и белокурая головка ее снова поворачивается в сторону двери.

Все вздрагивают. Нервы невольно напрягаются.

Так и есть… Тихие, едва уловимые шаги слышатся в коридоре. Кто-то словно подкрадывается в ночной тишине.

«Он!» — бурно колотится сердце в груди Наташи.

Все ближе, все слышнее шаги… Девушки притихли и насторожились… Даже Баян не шутит. Даже смугленький Алеко не смеется над «настроением», подруг против своего обыкновения.

Кто-то идет… Крадется по направлению к «клубу»… Невольная жуть охватывает сердца девушек. Рук сцепленные пальцами, дрожат. А шаги все ближе и ближе… Сердца трепещут и бьются.

— Боже мой! — срывается у кого-то подавленным звуком.

Все явственнее, чудится, как кто-то притаился по ту сторону двери и берется за дверную ручку.

Все бледнеют. Невольно захватывает дыханье в груди… Пересыхают мгновенно губы… Пугливым ожиданием горят глаза… Вот-вот, чудится, отворится дверь пресловутого «клуба»; войдет некто бесформенный, бестелесный, светлый, как облако, и жуткий, как мрак… Теперь ожидание достигло высшей точки напряжения. Сердца заколотились шибко-шибко у девяти взволнованных девушек.

Дверь скрипнула и распахнулась настежь…

И дружное испуганное «ах» вырвалось у всех девятерых.

Глава XII

Белая фигура стройной институтки с маской на лице перешагнула порог клуба. И в тот же миг жалобно прозвучал высокий взволнованный голосок:

— Зачем вы потушили огонь? Зачем сидите в темноте? Ах, как страшно!

— Лиза! Лизанька! Ты?

Черная маска скользит вниз, и встревоженное лицо Лизы Ивановой появляется чуть озаренное лунным светом. Лиза смотрит на юных спириток большими испуганными глазами. Спиритки — на Лизу.

— Что за маскарад? Почему ты в маске? Что случилось? Да говори же. Говори скорей.

Спиритический сеанс прерывается. Тревога росла. Не до вызова тени теперь, когда настоящая жизнь предъявляет свои права.

— Mesdames, я сейчас от Таиточки, Стеша приходила и просила зайти к сестренке. Глаша все время капризничает и блажит. Я боялась быть узнанной и надела, маску. Так, думаю, не узнает Ханжа, если встретится невзначай. Слава Богу, никого не встретила. Но Таиточку не успокоила тоже. Девочка плачет, капризничает весь вечер и все зовет «бабушку Нику». Ефим с ног сбился, трясется от страху. Того и гляди плач Таиточки привлечет внимание начальства.