Стон дикой долины - Алибек Асылбаевич Аскаров

сыскать! Но потом надоела ему трезвая жизнь, и решил он развязать.

Измученный бесполезными поисками горячительного, дед в конце концов надумал прибегнуть к домашним средствам... Соорудил по собственному разумению из хозяйственного хлама самогонный аппарат и, таясь от своей старухи, спрятался с ним в картофельном погребе, что в углу огорода.

Начал гнать. Когда закапал долгожданный напиток и набралось с половину того, что он ожидал получить, Метрей решил устроить торжественное возлияние — не в погребе же пить. Поправил одежду, подхватил бутыль с самогоном и уединился в бане, чтобы не попасться никому на глаза.

В душе накопилась такая нестерпимая тоска, такая великая жажда, что первый стакан он хотел, зажмурив глаза, опрокинуть залпом. Только поднес ко рту — и замер в нерешительности. Посмотрел на самогон, повертел стакан туда-сюда и как-то засомневался.

— Первач-то я и раньше пробовал, но вот мой показался чересчур уж мутным, — рассказывал потом дед Метрей, покручивая ус. — Да и в душе я не был так уж уверен в своем никудышном самодельном аппарате...

Что же делать? У деда была невзрачная белая сука с длинными отвислыми ушами по кличке Манька. Вот он и придумал сначала напоить свою пронырливую псину и посмотреть, что с нею будет. Поймал беспокойно носящуюся по двору Маньку, схватил за холку и насилу, проливая и разбрызгивая самогон, влил ей в пасть целый стакан. Некоторое время наблюдал за ней. А Манька, как ни в чем не бывало, виляла, проклятая, хвостом, гоняла бабочек и резво носилась по улице.

Успокоившись, дед, наполнив с бульканьем стакан, опрокинул его вовнутрь и, хмелея, тоже вышел на улицу.

Когда он, затянув песню, перешел через мост и стал обходить забор каримовского дома, заметил Маньку: бедняжка, задрав лапы кверху, лежала на спине и, по всей видимости, околела. Не веря собственным глазам, Метрей пихнул собаку ногой и перевернул. Никаких признаков жизни, глупая сучка, всегда увязывавшаяся за первым же встречным кобелем, уже окоченела...

Легко ли расставаться с жизнью, даже если ты старик? При виде этой страшной картины сердце деда едва из груди не выпрыгнуло. В ужасе он бросился в стоявший поблизости дом глухого Карима.

— Я умираю, помоги! Ну же, скорее! — потянув за ногу, разбудил Метрей сверстника.

— Бисмилля, что случилось?

— Помоги мне, тащи скорее в медпункт... помираю я...

На шум прибежала Нарша и стала испуганно трясти беднягу:

— Метрей, что с тобой?

— Случайно яд выпил... умираю теперь, Нарша... доставьте меня скорее к врачу, — попросил дед, закатывая глаза.

В таких случаях каждая минута дорога. Карим с Нар-111 ой не стали раздумывать: подхватили деда под мышки и спешно поволокли в сторону медпункта.

Но когда медпункт в этом ауле бывал открытым?! Нарша со всех ног побежала к врачихе домой. Примчалась, а та, оказалось, еще утром уехала в райцентр за лекарствами.

Услышав это, дед потерял последнюю надежду и смирился с предписанной судьбой.

— Тогда отнесите меня домой, хоть умру рядом со своей старухой! — тихо попросил он.

«Дед Метрей совсем плох, при смерти лежит», — эта весть мгновенно разлетелась по аулу. Матушка Пелагея, до которой тоже донеслась новость, всхлипывая и рыдая, вышла на улицу встречать своего старика.

Дед не издавал ни звука, язык у него отнялся, глаза закатились, видимо, началась агония.

— Он яд нечаянно выпил! — сразу выпалила Нарша.

Пелагея пуще прежнего зашлась в крике. Услышав ее дикие вопли, побросали работу и поспешили в аул сельчане, убиравшие сено на вершине ближайшей горы.

Подняв деда на руки, его занесли в дом и уложили на кровать в гостиной. Расправив свою пышную бороду, скрестив на груди руки, Метрей, лежа в постели, приступил к прощанию с народом. Передняя комната была переполнена рыдавшими женщинами и всхлипывавшими детьми. Все это дед хорошо слышал.

В самом конце он подозвал свою Пелагею и, прощаясь, перед лицом вечности исповедался ей.

— Глаша, если я обидел тебя, прости! — сказал дед Метрей, едва не плача.

— Прощаю, Митя, прощаю! — ответила матушка Пелагея, прикладывая к глазам платочек.

— Глаша, если я, бывало, бедокурил, ты и за это прости, — молвил дед, обессиленно закрыв глаза.

— И за это прощаю, — всхлипнула матушка.

— Глаша, я любил тебя больше жизни, лелеял, — признался Метрей.

— Знаю, Митя, я все знаю, — кивнула Пелагея.

— Глаша, я старался никогда тебе не изменять.

— И это знаю, Митя, я всегда верила в твою преданность.

— Не-ет, Глаша, я не такой уж верный, как ты считаешь...

— Ничего страшного, Митя, чего с мужиком не бывает...

— Глаша, я тебя только раз в жизни обманул. Прости за это!

— Прощаю, Митя, прощаю!

— Ты помнишь дочку хромого Матвея, что в городе живет?

— Не помню, Митя.

— Не-ет, ты все же попробуй вспомнить... Это случилось в шумное время, когда народ целину поднимал.

— Не помню, Митя, я не знала дочерей Матвея.

— А ту, что в городе живет, Глаша?

— Хорошо, допустим, знала...

— Если можешь, прости, Глаша. Как-то я надрался водки и переспал с ней в степи.

— ?!

— Почему ты молчишь, Глаша?

— ?!

— Не можешь простить, Глаша? Я тебе перед смертью всю правду говорю... чтобы на том свете облегчить свои прегрешения. Прости меня, Глаша, прости! Честно, после этого я даже не смотрел в сторону женщин.

— Что мне остается, Митя, так уж и быть, прощаю... И я ведь вышла за тебя не девушкой.

— Но то был законный муж... Ты ведь состояла в законном браке.

— Это правда. Но после смерти Гриши ко мне захаживал парень по имени Степан...

— ?!

— Ты знал Степана?

— Не знал, Глаша.

— Нет, ты должен был его знать, ведь я говорю о пасечнике из Ботапского ущелья, о Степане Колмогорове, помнишь его?

— Нет, Глаша. Я не знаю и знать не хочу никакого Колмогорова... Боже мой, задыхаюсь... Приподнимите меня!

Кто-то моментально подлетел и подложил под голову деда еще одну подушку. Но ему не стало лучше, не хватало воздуха.

— Наверно, отхожу... Вынесите меня наружу, хочу перед смертью в последний раз посмотреть на этот светлый мир! — запричитал дед.

Мужчины подняли Метрея вместе с кроватью, а поскольку она не пролезла в дверь, пинком вышибли окно и вытащили во двор через проем.

Оказавшись на чистом воздухе, дед, как и хотел, бросил последний взгляд