Николай Гарин-Михайловский - Гимназисты (Семейная хроника - 2)

- Да, конечно...

- А вот ты в своей статье и не подчеркнул этого... Есть и еще очень скверная сторона здесь. Художественная форма очень капризная вещь: удается не то, что хочешь, а то, что выходит; ведет, следовательно, форма, а не суть. И еще: художественно ты можешь воспроизвести то, что видел; положим, но то, что ты слышал, например, тебе не удается облечь в художественные формы, - ты бросаешь, а между тем, может быть, слышанное по содержанию гораздо важнее наблюденного. Опять содержание гибнет из-за формы. А между тем жизнь не форма, и за каждое предпочтение формы перед сутью приходится дорого платить. Вся задача людей, все их развитие сосредоточено на том, чтобы по возможности расширять формы жизни, - это мерило цивилизации: у китайца под формой все протухло, тина, болото... У американца жизнь бьет ключом. Больше можно сказать: форма - мерило силы народной, и преобладание ее над сутью - бессилие народа. Литература и должна разбивать эти мешающие жить формы. И что ж? Она же сама, этот, так сказать, таран рутины сам превратился в такую рутину, что современному русскому живому, умному человеку, не обладающему этой формой, приходится, не раскрывши, что называется, рта, являться и сходить с подмостков жизни... А между тем это живое слово необходимо. В прежнее время без пара, электричества, без этих страшных рычагов цивилизации там, может быть, и можно было дожидаться сочетания и содержания и формы, а теперь... когда выпячивает и с боков и снизу... когда чуть не караул впору кричать, сидеть и ждать златокудрого Аполлона может только какая-нибудь Коробочка или идиот, довольный тем, что он освободил себя от обязанности давать отчет за свои благоглупости. Наше время машин и механики, время прозы, ремесленное время, время усиленной грязной работы с засученными рукавами, время ума, а не время тонкостей маркизов и помпадурш, и литература должна быть на высоте. Не форма ее задача, а простым человеческим языком объяснение смысла этой работы, направление к цели, ободрение работников, подготовка и воспитание этих работников, которые бы полюбили свою работу, умели бы умирать за нее, а не придумывать разные отговорки в пользу сытого брюха... "семья, семья...". Так не женись, черт тебя побери, если нельзя найти другой семьи!

- Видишь ты, я указал...

- Бледно!! Это должно выпятиться так, чтобы слова из бумаги лезли.

- Да, пожалуй...

Последнюю фразу Корнев проговорил уже во дворе, в том углу его, где стоял стол, застланный чистой скатертью. Он снял фуражку и, положив ее на стол, сам сел в кресло.

- Сам идет? - спросила озабоченно Анна Степановна, показавшаяся в дверях.

- Идет, - рассеянно ответил сын. - Зайдет, вероятно, к приятелю своему Жану. - Корнев раздраженно кончил: - Да что вы, маменька, пугаете сами себя; точно в самом деле зверь какой идет. Человек никогда вам резкого слова не сказал, а вы его боитесь, точно вот он схватит сейчас палку и пойдет бить посуду.

- Ох, боюсь, - ответила Анна Степановна и, комично сморщившись, посмотрела на сына и племянника и весело рассмеялась. - До смерти боюсь... Так затрепыхается, заколотится в середке, ноги подкосятся... Ей-богу.

Калитка скрипнула, и вошел Карташев.

- О-о! Мой! - просияла Анна Степановна, и, когда Карташев подошел, она обняла его и, подмигивая, проговорила: - Ось як.

Карташев присел к столу и был рад, когда на него перестали обращать внимание. Облокотившись на локоть, он под разговор Корнева с братом задумался, и его сердце тревожно билось, что Корнева теперь с Рыльским и, вероятно, не скоро заглянет сюда: лучше было бы пойти прямо на бульвар. Может быть, она обрадовалась бы его приходу. Карташев вздохнул.

- Ох, тяжко жить! - ласково заметила Анна Степановна, кладя руку на мягкие волнистые волосы Карташева.

Корнев уже несколько раз поглядывал на приятеля. За последнее время он начинал чувствовать какую-то особенную симпатию к Карташеву.

- Ты что это в самом деле? - спросил он.

- Устал, - ответил смущенно Карташев и, отгоняя от себя свои мысли, спросил: - Ну что? решил ехать с нами?

- Куда это? - поинтересовался двоюродный брат Корнева.

- К ним... в деревню, - ответил Корнев.

- Ты что ж, едешь?

Корнев озабоченно посмотрел на мать. Анна Степановна только вздохнула.

- Не решил еще.

- Отчего ж тебе не ехать? - спросил его брат. - Деревня...

Но Карташев перебил его:

- В деревне так интересно.

Студент ждал, что он еще скажет.

- Наши хохлы такие симпатичные, оригинальные... Когда узнаешь их - их нельзя не полюбить. А степи наши... Сначала они никакого впечатления не производят, но постепенно так привязываешься к ним, как к человеку. Знаешь, этот простор, одиночество степи... и ты один...

"Один!" - охватило Карташева с щемящей болью и сильнее потянуло в степь.

Он вздохнул всей грудью.

- А осенью в степи!.. Небо синее, синее... воздух прозрачный, неподвижный... видно на десятки верст: только скирды да где-нибудь стадо овец, да орел на скирде... спокойно... тихо... так и кажется, что степь спит... дышит...

- Не храпит? - добродушно улыбнулся Корнев и посмотрел на брата. Карташев сконфуженно провел рукой по лицу и тоже улыбнулся.

- Смейся, а если бы поехал...

- В деревне есть что посмотреть, - сосредоточенно, избегая Карташева, заговорил студент. - Как разворачивают "Отечественные записки" эту деревню... Успенский, Златовратский - какая прелесть!

- Немножко скучно только, - вставил Корнев. - У Успенского и Златовратского хоть талантливо, а у других уж так серо...

- Ну можно ли так говорить? - вспыхнул студент. - Тебе серо читать, а им жить в этом сером надо. Что ж, оно само посветлеет, если мы от него отворачиваться станем? Разве удовольствия искать в таком чтении? Материал здесь важен, и всякий хорош, лишь бы верный был. В этом отношении "Отечественные записки" и ставят вопрос в том смысле, в каком я выше говорил, - никакой формы не надо, суть давай, - потому что речь здесь идет о решении самой насущной в жизни государства задачи. Здесь нечего разводить эстетику: нужно знание... Для человека с хорошими мозгами в деревне первая пища.

- Да нет... что ж? я, собственно, поехал бы, - согласился Корнев и покосился на вошедшую мать.

Анна Степановна покачала головой.

- Да уж поезжай, - вздохнула она и, обратившись к Карташеву, спросила: - Где-то моя коза? Вы не бачили часом?

Сердце Карташева екнуло, и он ответил, стараясь придать своему голосу свободный тон:

- Она на бульвар ушла.

- Вертит тому Рыльскому голову, - покачала головой Анна Степановна. - И в кого она уродилась.

- Не в вас? - спросил племянник.

- Не знаю, я и молодой не була...

Анна Степановна скользнула взглядом по сыну и закончила:

- Так сразу на своего наскочила.

- А за ним уж и весь свет пропал?

Анна Степановна только подняла подбородок и добродушно махнула рукой.

Корнева с Рыльским возвращались с бульвара, пропустив далеко вперед Семенова с хозяйской дочкой. Долба еще на бульваре отстал, встретив какого-то знакомого.

- Слушайте, Рыльский, как вам нравится Аглаида Васильевна? - спрашивала своего спутника Корнева.

- Умная баба, ловко за нос водит своего сына.

- Знаете, я не понимаю Карташева: в нем какая-то смесь взрослого и мальчика.

- Я думаю, в этом и выражается ее влияние: она давит его и умом, и сильным характером.

Корнева весело рассмеялась и проговорила:

- Посмотрите на Семенова, как он тает.

Смеялась ли Корнева, сердилась - все у нее выходило неожиданно, всегда искренне и непринужденно.

Рыльский взглянул на Семенова и усмехнулся.

- Семенов! - позвала Корнева.

Семенов оглянулся, сразу собрался и деловито зашагал к отставшим.

- Вам нравится ваша дама? - тихо спросила Корнева, когда он подошел к ней.

- Вот дурища! - весело, по секрету сообщил Семенов. Все трое фыркнули. - Я".

- Идите, идите...

Семенов зашагал назад к своей даме.

Корнева и Рыльский опять пошли вдвоем.

- Слушайте, отчего мне так весело? А вам весело?

Рыльский ответил сначала глазами и потом прибавил:

- Весело.

Корнева пытливо заглянула в его глаза и произнесла с набежавшим вдруг огорчением:

- Мне все кажется, что вы шутите, а на самом деле думаете совсем другое.

- Я говорю, что думаю.

Корнева наблюдала Рыльского. Рыльский делал вид, что не замечает, и серьезно провожал глазами встречавшихся гуляющих.

- Отчего, когда я хочу на вас сердиться, - я не могу. Пожалуйста, не думайте: я ужасно чувствую вашу самонадеянность и презренье ко всем. Иногда так рассержусь, вот взяла бы вас и побила.

Она рассмеялась.

- А посмотрю на вас... и все пропадет. Ведь это не хорошо... правда?

- Что не хорошо? - спросил Рыльский.

Они вошли под тень акаций.

На них пахнуло сильным ароматом цветов.

- Ах, как хорошо пахнет, - сказала Корнева.

Рыльский подпрыгнул и сорвал белую кисть цветка.

- Дайте...

Она оглянулась и, пропустив свидетелей, прикрепила цветок у себя на груди. Она прикрепляла и смотрела на цветок, а Рыльский смотрел на нее, пока их взгляды не встретились, и в ее душе загорелось вдруг что-то. Она закрыла и открыла глаза. Ее сердце сжалось так, будто он, этот красавец с золотистыми волосами и серыми глазами, сжал ее в своих объятиях.