Из невозвратной стороны - Евгений Евгеньевич Сухов

вот я колочу в запертые ворота, как герой в кино, уверенно и сильно.

– Мальчик, ты что стучишь? Там звонок есть.

А в кино и книгах звонков нет.

– Ты к кому?

Но, оглядев мой камзол, впускают.

– Я… от… организации… – И забыл, как называлась организация прикрытия.

– Пионерской?

– Да-да, от неё. От этой…

– Катерина, к тебе мальчик!

Вошла Катя и покраснела. От того, что была не прибрана, или от моего убранства. Хорошо, что её мамы не было. Ушла. Она не признала во мне монастырского, а то б наверняка не оставила нас наедине.

Тут я осмелел немного.

– Это вам, – сказал я.

Передал послание, поклонился, шаркнув при этом ножкой в рваной сандале, и вышел. Послание было написано на очень плотной бумаге (я спёр её в ремеслухе, на ней объявления о кино писали). Я аккуратно разлиновал бумагу карандашиком, написал, что надо, а потом стёр карандашные линии, получилось ровненько и понятно и даже без ошибок. Написание слов я специально по словарю проверял. А знаки препинания… Ну тут главное – слова. А они были, посудите сами.

«Прекрасная сеньорита…» Так надо писать незамужним девушкам.

«Прекрасная сеньорита!

От имени тайного ордена благородных рыцарей имею честь пригласить Вас в путешествие на фрегате „Свобода“. В сопровождение корвета „Аванте“ и других кораблей конвоя в страну сказочного замка, невиданного и никем не описанного. Вы будете первой.

И я, как благородный дворянин, гарантирую вашу безопасность ценой своей жизни».

И приписка: «Приходи завтра к пруду, где ручей впадает. Не пожалеешь. По прочтении уничтожить».

Подпись и гербовая печать с орлами. Это я старую увесистую монету на расплавленный сургуч с бутылок наскрёб и приложил.

Здорово получилось, и пахло почти как от канатов – океаном. Я-то знал, как пахнет океан.

Я стал ждать со страхом. Не потому, что она может не прийти, а потому, что вдруг послание попадёт в руки королевы. Как? Да по-разному: девочка сама решит показать послание, королева заподозрит что-то и потребует объяснений от дочери, донесут придворные. Мало ли какие могут быть повороты судьбы, интриги. (В кино-то как!) Вот тогда и начнётся… Королева (мать) наверняка поднимет шум. Как же! К ним во двор вторгся какой-то монастырский! Всё будет доведено до сведения кому надо и не надо. Я, мол, тайно, обманом проник в их двор, вёл себя неподобающе, делал компрометирующие предложения принцессе. И всё высматривал, как бы завладеть частью их королевства ночью. В виде яблок – ценных и редких. Как это недостойно благородного человека, да ещё и пионера…

Это будет пострашнее, чем в кино. В кино – это на экране, а тут в жизни и для меня. Опыт у меня был… давным-давно… но в память врезалось.

Тогда я даже не вторгался, а меня пригласили на день рождения. У нас в монастыре дети таких дней не отмечали. Меня приодели в чистенькое, наказали, чтобы я не опозорился, вёл себя хорошо, потому что я иду в гости к интеллигентной семье. Что это такое, я не знал, но думал, как в кино всё будет: причёски, красивые платья, шпаги и прочее. И всё внутри сжималось.

Но было по-другому. Дом был хороший, просторный. В большой комнате (гостиной называлась) стол, накрытый скатертью с кистями почти до пола.

А у нас в углу комнаты тумбочка – даже ноги деть некуда – плёнкой накрыта.

Стулья с резными спинками и забавными ножками. Красивые.

У нас табуретки две, с облупившейся краской.

И ещё на стене висел ковёр ручной работы. И как такое вручную можно сделать?! Многоцветный! Я глаз не сводил с него.

У нас на стене тоже ковёр висел: озеро, деревья, справа солнце всходит, слева заходит, лебеди белые на воде. А ещё тётка с рыбьим хвостом и большими сиськами. Тоже ручной работы, на старом одеяле.

Хорошо было. Я со всеми песни под большое пианино на трёх ножках пел.

Но тётя, что играла музыку, сказала, чтобы я про себя пел. Слуха у меня нет. Я перестал вслух петь, но не обиделся. Внутри всё равно всё пело. И я пел про себя.

Одна девочка хорошо пела про кузнечика, он был как огуречик и с мухами дружил. Но вот пришла лягушка, прожорливое брюшко, и съела кузнеца. Я слушал и думал: не только у нас в монастыре душевные песни про горькую жизнь поют.

У одной девочки бантики были из очень красивого материала. Не в косички вплетены, а сбоку на головке, и она не задавалась от этого.

Вот наша соседка из старого бинта сделала бантики, прилепила их, как у этой девочки, и с гордым видом ходила по монастырю. Может, у неё не было из чего сделать бантики, только старый бинт и был?.. Ачё выпендривалась тогда?!

Меня, хоть я и без слуха, тоже попросили спеть. Хоть я и без слуха. Я и запел, как мог. Но старался. Про жигана и как он просил шморинских: «Вы бейте, чем хотите, но только не ножом…» А в конце я с дрожью в голосе пропел: «Мне – вечная могила, вам – вечная тюрьма».

Мне сказали, что такие песни не следует петь, неприлично. А почему? Жигана зарезали. Жалко. Лягушка слопала кузнечика. Тоже жалко. А какая разница? Почему здесь прилично, а здесь – нет? А если б какой знаменитый композитор сочинил не про кузнечика, а жигана? Это было б прилично?!

Чай пили, и было много всего на столе. Особенно конфет шоколадных, разных. Я таких за всю свою жизнь не видел. Вкусные, жуть! Из Москвы привезли. Их там много, как у буржуев. Москва буржуинская, что ль?! А мы тянучки у бабок покупали за десять копеек.

Очень захотелось Кольку угостить, пусть такое чудо с братьями попробует. А попросить конфет я не решился, как-то это неинтеллигентно, неприлично. И я стал потихоньку их в карман прятать. Но это заметили и сказали, что так делать нельзя, это неинтеллигентно, неприлично. И я выложил всё на стол. А потом мне сказали, что тебе, мальчик, пора домой идти. Я пошёл, оделся, потом вошёл в комнату, где все были, и сказал:

– До свидания. Можете обыскать, я ничего у вас не взял.

Все замолчали. Стало очень тихо. Даже часы перестали тикать.

Не шли они для меня и сейчас. Стрелки не ползли, и день превратился в длинный-предлинный. Едва вечер наступил.

Но при неблагоприятном развитии событий я приготовился к побегу и запасся необходимым снаряжением, чтобы жить в изгнании, и даже взял книжку