Книга воспоминаний - Петер Надаш

потребности, потому что в этой внутренней сфере границы меня и другого пересеклись, но все-таки остается чувство, что другой – это космос, а я – лишь единственное пятно, форма, вспышка в этом другом.

Она есть пространство, а я – неугомонно, но терпеливо движущаяся в нем фигура, приноравливающаяся своею формой к пространству.

Я есть пространство, а она – неугомонно, но терпеливо движущаяся в нем фигура, приноравливающаяся своею формой к пространству.

Ее обещание, мое обещание.

И обещание это, данное телу друг друга, мы несколько дней спустя пусть достаточно безрассудно, но все же исполнили.

НОЧИ ТАЙНЫХ УСЛАД

Нет, нет и еще раз нет, ответил бы я, если бы в тот момент мне напомнили знаменательные слова древнего мудреца, сравнившего жизнь с быстротечной рекой и настаивавшего на том, что ничто в мире не повторяется, вода всегда разная, нельзя дважды окунуть руку в одну и ту же реку, то, что было, того не вернешь, и на место старого постоянно приходит новое, которое тут же стареет и вновь обновляется.

Будь это так, чувствуй мы постоянно только неудержимый поток новизны, на который не падает тень минувшего, наша жизнь представлялась бы нам вечным чудом, и каждое мгновенье между днем и ночью, между рожденьем и смертью так потрясало бы нас своей небывалостью, что мы не могли бы отличить боль от радости, холодное от горячего, сладкое от соленого; и не было бы никаких границ, никаких разделительных линий между крайностями наших чувств, потому что не было бы ничего промежуточного, мы не знали бы, что такое момент, не знали бы дня и ночи, и не орали бы благим матом, появляясь из теплых вод материнской утробы на сухой и холодный свет, а в час смерти разваливались бы на куски, точно скалы, источенные дождями, морозами и палящим солнцем, ибо не было бы и самой смерти, не было бы страха, как не было бы языка, ведь наречь словами можно только повторяющиеся явления, а за отсутствием таковых не было бы и так называемой осмысленной речи – только божественный дар восторженной и непреходящей радости от вечного постоянства изменчивости.

Но будь это даже так, в детстве все мы чувствуем искушение, сидя в полумраке комнаты, поймать время на слове и наконец-то понять, когда день действительно превращается в ночь, и ухватить в незаметно сгущающихся сумерках такой, казалось бы, простой смысл слов, и даже если бы это могло быть так, если и в самом деле не было бы границы или черты между днем и ночью, через какое-то время, да, какое-то время спустя, наткнувшись на жесткую стену постоянства божественной изменчивости и отойдя назад к более гибким понятиям человеческой мысли, мы все же вынуждены будем сказать: да, это уже ночь, хотя мы не знаем, когда наступила темнота, но глаз видит разницу, хотя он и не заметил никакой разделительной линии, которой, может быть, вовсе нет, но это, вне всяких сомнений, ночь, потому что сейчас темно, потому что это не день, и точно так же было вчера и позавчера, так что можно уснуть в спокойном, хотя и горьком сознании, что скоро снова будет светло.

Несмотря на живущий в нас божественный дар постоянства и вечности, мне все-таки кажется, что дело обстоит как раз наоборот: наши человеческие ощущения, а следовательно, и чувства еще достаточно примитивны, чтобы ощущать во всем новом нечто подобное старому, чтобы чувствовать в настоящем будущее, а в каждом событии, связанном с нашим телом, ощущать тот телесный опыт, который мы получили в прошлом.

И время в подобных случаях пусть не божественным образом, но все-таки останавливается, и ноги отнюдь не ступают в тот самый несущийся дальше поток, а отчаянно месят на месте какую-то жуткую слякоть, увязают и месят ее, пытаясь остаться на поверхности жутко наскучивших повторений, что в конечном счете кажется нам единственным убедительным доказательством жизни, и так до тех пор, пока в этой борьбе наши ноги в буквальном смысле не втопчут нас в смерть.

Признаться, я очень далек от праздного философствования и всякого прочего мудрствования и обо все этом упоминаю лишь для того, чтобы дать хотя бы примерное представление о том неподвластном мне состоянии возбуждения, которое я ощущал, оказавшись в весьма щекотливом, одновременно казавшемся совершенно новым и смертельно мне опостылевшем положении; а оказался я в нем, когда на исходе второго месяца моего пребывания в Хайлигендамме, стоя у роскошного белого письменного стола в своей комнате, о да, это не ошибка, по своему утреннему обыкновению, не умывшись и не побрившись, лишь набросив на себя халат, я стоял у стола в ожидании жуткого приговора судьбы! на сей раз я стоял под влажно блестящим, любопытным и пристально строгим взором полицейского сыщика в офицерском чине, который вынудил меня вскрыть и начать читать письмо от моей невесты, и даже если бы ситуация была не столь разительно непривычной, даже если бы за мной не следил повелительный и весьма искушенный в криминальных деяниях взгляд, то уже само начало письма одурманило бы меня; тем более оно одурманило меня в данном случае, когда я и без того находился в состоянии, близком к обмороку.

Мой дорогой, мой милый, единственный, писала моя невеста, прибегая к словам, которых она никогда не использовала до сих пор, и от жгучих пощечин этого необычного обращения, а также от страшных воспоминаний, голова моя закружилась, и моего самообладания хватило только на то, чтобы не впасть в столбняк; когда же я пробежал глазами все письмо, то тело мое под халатом покрылось жарким потом, дрожащей рукой я сунул письмо обратно в конверт и, как человек, теряющий равновесие, ухватился за спинку кресла, хотя на самом-то деле мне просто хотелось бежать.

Бежать, как можно дальше отсюда, бежать от хаоса собственной жизни! но, увы, это было нереально уже из-за присутствия необычного посетителя, не говоря уж о том, что человек не способен удовлетворить животное желание спастись бегством, ибо от собственного душевного хаоса бежать ему попросту некуда.

Причина же, по которой этот солидный служитель закона стоял сейчас в раскрытой двери террасы и по которой я с совершенно излишней готовностью подчинился его нескромному пожеланию, чтобы только что полученное письмо было вскрыто при нем, заключалась в том, что утром сего же дня коридорный по имени Ганс Баадер единственным взмахом бритвы перерезал горло тому молодому шведскому господину, с которым наутро после приезда сюда я имел счастье познакомиться за