Чуть позже зажглись фонари - Мария Степановна Бушуева

вышла в 1873 году замуж за сироту – горного кандидата, с точки зрения богатого ее отца, почти нищего, который и жилье-то снимал, а своего ничего не имел.

Прапрабабушка порвала все связи с родственниками; дети ее и рано умершего мужа получили высшее образование, а внуки ушли в науку. То есть наш купец как положительная и одобряемая модель был вычеркнут из генетической памяти нескольких родовых линий. Смена курса страны в моей душе ничего изменить не могла. Мой отец, умерший через год после Ирэны, даже не мог вспомнить его имя. А прадед Димона, наоборот, теперь был возведен в короли.

Портрет нищего философа был уже почти стерт, и поверх исчезающего изображения время нанесло новое лицо – героя нашего времени.

* * *

Чего ждать от такой Димоновой метаморфозы, я поняла быстро: внимательная к чужим биографиям, к истории рода моего мужа я, конечно, отнеслась с особым вниманием. У купца Белкиса был при живой жене роман с женщиной – счетоводом его конторы, потом он бросил жену… Почему-то Ирэне помнилось, что предшествовала измене торговля шкурками кроликов.

Но концовки новой пьесы я все-таки не угадала. И торговлю кроликами на сорока сотках возле нашего деревенского дома начал не Димон.

Между прочим, с кроликами у Димона было связано первое горькое переживание детства. Когда ему было лет десять, у него обнаружилась предрасположенность к туберкулезу и, поскольку туберкулезом долго болел его отец, отчего не попал на фронт в сороковые роковые, ослабленного ребенка определили сразу же в загородный туберкулезный санаторий. Там он пробыл недолго; у него неделю держалась высокая температура – так он отреагировал на разлуку с матерью, и она, приехав, его забрала, решив, что лучше снимут они с отцом дом в деревне и заведут хозяйство, огород, куриц и козу, ведь полноценное питание при чахотке – это самое главное.

Так и сделали.

Почти два года провели все вместе в области; дом сняли очень недорого, причем сразу с хозяйством: старики хозяева умерли один за другим, дед пережил на четыре месяца свою старушку, а сыну, живущему в городе, было пока не до сельского дома – он делал партийную карьеру. Какой-то общий знакомый Сапожникова с ним и договорился.

Дом был крепкий, хотя и небольшой.

Димона определили в сельскую школу, где он ощутил себя принцем. Еще бы – городской! Из другого мира. А когда учительница литературы прочитала детям на уроке только что опубликованное в газете стихотворение его отца (Сапожников, как многие писатели, начинал со стихов), ореол недоступного другим избранничества расцвел над ним – и в этой ауре он проходил два года.

В городской школе его быстро поставили на место, и хотя и там его отец считался человеком весьма уважаемым, но в классе были дети и других подобных родителей: у одного отец возглавлял кафедру в мединституте, у другого только что вернулся из Африки – городская школа была с углубленным изучением английского языка, куда в то время попадали только по родительскому статусу или по блату. Было такое слово в советскую эпоху. Сейчас оно заменилось «вступительным взносом»…

Кроме нескольких курочек, чьи яйца Димон ел в обязательном порядке на завтрак, двух коз, молоко которых Ирэна считала (и справедливо) очень полезным и даже целебным, в сарае при доме жил одинокий кролик.

Димон, которому почему-то не разрешали приводить в дом деревенских детей, с ним играл и очень его полюбил. Причину, по которой Димона держали вдалеке от сельских детишек, сам Димон, рассказывая мне о детстве, определил смутно, он сам не знал точно: то ли Ирэна считала, что маленькие сельчане грубой лексикой и ранним знакомством с натуралистической стороной жизни запачкают чистую душу сына, то ли просто детский шум мешал Сапожникову писать. Так или иначе, но играл Димон только с кроликом.

От хорошего питания, свежего воздуха и ощущения себя лучшим все следы туберкулеза у Димона исчезли – он окреп, подрос и, наконец, пристрастился к чтению. Для Димона, как, впрочем, и для многих мужчин, всю жизнь питание стояло на первом месте. Он мог легко поехать на обед к человеку, который его недолюбливал, – почему-то на потребности Димонова желудка мистика не распространялась. Как можно принимать угощение от человека к тебе недоброжелательного, как-то спросила я, по-моему, такая пища, приготовленная и предложенная без добрых чувств, просто вредна. Глупости, сказал Димон раздраженно, помолился мысленно – и ничто дурное к еде не пристанет. Ты супы не любишь, а я люблю, прибавил он, и хоть твоя Юлька выносить меня больше пяти минут не может, готовит она их отменно.

И тогда, в тот горький день детства, суп Димону очень понравился, он попросил добавки и, наевшись, выбежал во двор. Но вскоре вернулся.

– Мама, а где кролик? – спросил он с порога тревожно. – Я его не нашел.

Отец сидел за столом, обедая. Его сгорбленная спина оставалась неподвижной. Мать не ответила, поднося мужу хлеб.

Димон снова ушел во двор, обшарил сарай, где обычно обитал кролик и на сене еще оставалась милая вмятинка от его тела, зашел даже в туалет – деревянную будку с кривой дверью, исследовал и курятник, где сидели пестрые глупые несушки (Димон кур не любил: их перо вызывало у него аллергическую сыпь).

Кролика нигде не было.

– Я не нашел его! – войдя в дом, уже чуть не плача, крикнул он матери.

Ирэна снова не ответила.

Но отец, отодвинув пустую тарелку, белую, глубокую, с синим ободком, повернул к Димону свое очкастое серое одутловатое лицо и сказал спокойно:

– Ты съел суп из своего кролика. А я доел.

– Вот так мой суровый батя учил меня честности, – завершая рассказ, сказал Димон.

Или жестокости, подумала я. Но промолчала.

И тут же поняла, почему Димон всегда лжет.

* * *

Мою единственную подругу Юльку, с которой мы учились в институте, Димон выгнал из нашего дома как раз за правду. Юлька постоянно нигде не работала, а, как фрилансер, жила от заказа к заказу. И когда в очередной раз она оказалась без денег, Димон попросил ее временно побыть его курьером, и она пару раз свозила документы ООО в нужные инстанции, а потом к мужу его дочери от первой жены: двадцатилетней та вышла замуж за бизнесмена с большими деньгами и, разумеется, много старше ее. Впрочем, для нее это был удачный вариант. С фото на экране компьютера уставилась на меня молодая женщина, похожая на хитрую продавщицу овощной палатки, но тщательно ухоженную за большие деньги в дорогих салонах красоты. Ее бриллиантовые серьги, увеличенные монитором, победно сверкали.

И вот, съездив с каким-то поручением в семью дочери Димона, Юлька, вернувшись и только сняв плащ в прихожей, выпалила гневно:

– А ты, Димка, оказывается, с двойным дном! Почему ты до сих пор не сказал твоей дочери и ее мужу о семье и об Аришке? Они просили тебе передать, что, поскольку ты одинок, можешь жить у них в освободившейся двухкомнатной квартире. Они переехали в стометровую. – Юлька посмотрела на меня со значением: вот, мол, богачи.

Лицо Димона запылало, как пионерский галстук, которым он когда-то гордился.

– Ты, по дурости вашей бабьей, все перепутала, – заорал он, – ничего я им такого не говорил, я им вообще никогда ничего не говорю, я сам давно хотел их с Аришкой свести, но боюсь, что жена будет против. И с моей внучкой Аришка бы играла.

– Ты была бы против? – удивилась подруга.