Японские писатели – предтечи Новейшего времени - Нацумэ Сосэки

class="p1">Хорошим людям легко живётся: они комфортабельно почивают на всеобщих пустопорожних понятиях долга и обязанностей перед родителями и близкими и спокойно умирают, полностью отдав себя заданной социальной системе. А вот «упадочники» из неё вырываются и бредут в одиночестве по бескрайней равнине. Низменная добродетельность — это нехорошо, но путь одиночества — это дорога, ведущая к богу. Если хороший человек готовит своё перерождение [в Чистой Земле], то насколько нужнее это плохому?! А для этого есть указанный путь. То, что Христос преклонился перед падшей женщиной, относится к такому одинокому хождению по пустынной равнине, и лишь эта дорога ведёт к небесным чертогам. Сколько десятков тысяч, сколько сотен миллионов человек не могут достичь этих чертогов, но бесплодно бродят по адским землям, однако другого пути на небо нет.

Как прискорбно: именно в этом суть человеческая! Да, действительно жаль, что такова человеческая суть. И она не даёт возможности спастись ни посредством определённого общественного устройства, ни политическими способами.

Одзаки Гакудо[71] был в политике богом; после окончания войны он стал активно выступать в поддержку теории федеративного общества. По его мнению, первобытные люди враждовали общинами. В Японии вплоть до эпохи Мэйдзи понятия «Японии» не было, противостояли друг другу феодальные уделы; не было японцев, были подданные того или иного удела. Затем появились «антиудельные» люди, разрушившие психологию удельного противостояния, отчего и возникли собственно японцы. Нынешние японцы — люди своей страны, противостоящие другим странам; подобно тому, как это было с «антиудельными» людьми времён Мэйдзи, им следует стать «антинациональными» людьми, разрушить свою государственную психологию и посредством этого стать интернациональными (причём слово «антинациональные» должно звучать очень почётно). Всё это лежало в основе его теории мировой федерации, где разделение на японцев, американцев, китайцев и прочих было всего лишь наваждением от остатков первобытного мировоззрения, где были лишь люди мира, где справедливым было отбрасывание всех различений между многочисленными национальностями. Вообще-то, к этой теории следует внимательно прислушаться; безответственно заявлять, что она немного мрачна. Если мне не изменяет память, его женой должна была быть англичанка, но была и японская супруга, и дочь-японка, — так просто всего и не объяснишь.

И вот, я осмелился задать Годо вопрос, и Годо изволил сказать: «Первобытные люди противостояли друг другу общинами, немного развившись — феодальными уделами, страной против страны; последнее противостояние — низменная природа культуры, так оно и есть». Годо забыл об одной важной вещи: о людях.

Чувство противостояния как низменная природа культуры — это когда противостояние между отдельными людьми сохраняется вечно, даже когда уже нет противостояния между странами. Напротив, по мере развития культуры, это противостояние лишь усугубляется.

В жизни первобытных людей семейных отношений установлено не было, существовало многожёнство и многомужество, ревность была редкой, равно как и индивидуальное противостояние. С развитием культуры [институт] семьи стал приобретать отчётливые очертания, индивидуальные противостояния ужесточаться и радикализироваться. Какое колдовство заставляет забыть о человеческом противостоянии, о его базовых глубинах, и побуждает приняться рассуждать о человеческом счастье, провозглашая всемирный федерализм? Забыть противоречия в семье, индивидуальные противостояния и говорить о человеческом счастье — полная глупость, а политика изначально была тем, чем является [и сейчас].

Коммунизм был также одним из вариантов всемирного федерализма; его сторонники демонстрируют неготовность [что-то делать] в отношении человеческого противостояния, в отношении людей и в отношении человеческого характера. Действительно, политика не в состоянии соотноситься с человеком и с человеческим характером.

Политика, а также социальная система есть грубая сеть для глаз; люди — как рыбы, которые никак не могут попасться в сеть. Трудно избежать такого итога, при котором, даже если разрушить механизм императорской системы и создать новую, в конечном счёте это будет не более, чем новая уловка. Люди постоянно вырываются из сетей, деградируют, а система мстит через этих же людей.

Я в целом согласен с [идеей] изначального всемирного федерализма; подобно тому, что излагает Годо, считаю, что нет какой-то особой японской крови, которую следовало бы защищать и высоко ценить, только вот будет ли при этом счастлив человек? Похоже, человеческое счастье состоит в чём-то ином. Истинная человеческая жизнь пребывает в другом месте. Дело не в том, что японцы якобы неспособны стать гражданами мира, всё гораздо проще, чем кажется: люди никогда не бывают в состоянии устранить индивидуальные противостояния, а значит настоящая человеческая жизнь проходит исключительно внутри таких индивидуальных противостояний. Будет эта жизнь всемирным федерализмом, или коммунизмом, или чем-то им противоположным, — в отношении её нельзя ничего сделать. Соответственно, через эту жизнь голоса её духов изрыгаются в виде литературы. Литература всегда есть восстание против системы, против политики, месть в отношении человеческих структур; посредством такого противодействия и мести, она сотрудничает с политикой. Сама суть восстания есть взаимодействие. Есть любовь. Такова судьба литературы, таковы ничем не изменяемые отношения литературы с политикой.

Жизнь человеческую не отбросишь; люди как чудные оптимисты, вели абсурдную и непонятную жизнь, мало о ней заботясь. Во время войны половина жителей Токио жаловались, что у них сгорели дома, что они живут в [противовоздушных] траншеях, мокнут под дождём, и идти им некуда; наверняка, таких было немало, но было много излучавших чувство спокойствия и любви, от которых не хотелось уходить. Они также мокли под дождём и в страхе прятались от бомбёжек, но каждый день для них начинался оптимистично. Одна женщина, жившая со мной по соседству, говорила другим женщинам, собиравшимся у водной колонки, что день, когда нет бомбёжки, кажется скучным, и все смеялись, причём этот смех, как мне казалось, был совершенно неожиданно искренним.

Говорят, что «ночные женщины» есть ошибка общества; многие из них сперва занимались [этим ремеслом] как взятые во временную аренду механизмы, но затем им, вероятно, понравилось такое занятие. Одеть женщин в униформу и заставить работать по приказу, — назвать такую жизнь «здоровой» невозможно.

Жизнь — бесконечные превращения; по сравнению с бесчисленными поколениями прошлого и будущего наше существование — не более, чем у капельки росы, и потому говорить о неизменности какой-то системы, о вечности счастья, строить планы на будущее — полная и абсолютная бессмыслица. Не ужасно святотатственно ли это — [поступать так] в отношении безграничного и вечного времени, в отношении человеческого прогресса? То, на что мы способны, это понемножку становиться лучше, и человеческая деградация, к удивлению, пребудет лишь в этих пределах. Человек не благославлен неким неразрушимым, твёрдым субстанциональным духом. Неминуемо из-за какого-то проступка невозможно будет удержаться от падения. Человек движется, создавая и разрушая такие моменты. Упадок есть материнское чрево системы, и нам необходимо внимательнейшим образом рассматривать именно это прискорбную