Преодоление отсутствия - Виорэль Михайлович Ломов

***

В самом начале плавания я был прикован к скамье вместе с высоким худощавым мужчиной средних лет с густой вьющейся шевелюрой и большими глазами, которые временами были настолько лучезарными и светлыми, что становилось рядом с ним радостно, несмотря на все наше далеко не радостное положение. Но эти же глаза становились вдруг холодными и колючими, как лучи солнца в мороз, которые проникают глубоко, но не греют, а продирают до костей, когда умом понимаешь, насколько это яркий ослепительный свет, но телу от него холодно. Словом: светит, да не греет. В эти минуты я остро чувствовал разницу между мной и им, разницу в силе духа. Мне не дано было взглянуть на землю с его высот. Когда же он опускался до меня, я от радости становился ребенком. Он молчал, как и я. Дни, недели, месяцы отливались в остановившееся мгновение. Мы изредка, глядя друг другу в глаза, обменивались жестами. Собственно, нам было безразлично, что за жесты творят привычные к суете руки. Мы прекрасно понимали, что приветствовали друг друга и благословляли очередной восход солнца. И вот когда мне оставалось совсем немного до того дня, как я покину свою добровольную обитель молчания, он сказал мне:

– Тебе немного осталось. Я смотрю, тебе обет не в тягость. Дотерпишь. Ничто не выйдет из уст твоих и ничто не осквернит тебя. Хотя самая трудная – последняя неделя. Потом десятикратно труднее будет терпеть последние сутки. И уж совсем невыносимо терпеть, когда всего разрывает от желания сказать, крикнуть хоть что-то, – последний час, последние минуты. Ты, знаю, выдержишь. В твоих глазах удивление – зачем я нарушил мой обет? Я не давал обета молчания. Просто говорить не о чем. Обо всем уже сказано. В самом начале было слово, – усмехнулся он. – И в конце будет слово, но все же в конце лучше всего помолчать. Это ты правильно выбрал – молчание. Я в Галерах уже 11000 лет. Я немного округлил. Не люблю некруглых дат. Они мне напоминают осколки и лохмотья. Имманентно присущую времени нищету. Я не сошел с ума. И мой разум не в том «отсеке». Вот если бы я сказал, что я в Галерах 10893 года, – тогда другое дело. Точность – ремесло часовщиков. Часовщики полагают, что от них зависит точность времени. Разве это не сумасшествие? Попал я сюда случайно. Как и ты. Приходит твое время и оно определяет твое место. Ну а я в свое время решил определить себе это место сам. Тебе кое-что покажется удивительным. Не удивляйся. Никогда не удивляйся. Вспомни д’Артаньяна. Давным-давно меня озарило, что я – посланник Бога. Бывает в жизни каждого один раз божественное озарение. Прозрение. Слово тут неважно. Важна вспышка света во всем твоем существе. Главное – его не прозевать, не проспать, не проболтать, не проморгать. Главное – его понять. А поняв – не продать и не изменить ему.

Вот и я – увидел, понял, решил. А потом уже поверил в это и сказал. Сказал один раз. Сказал другой. Третий. И повторял до тех пор, пока не нашелся первый, кто поверил мне, и другой первый, кому я оказался нужен. Затем вместо одного поверившего в меня стало двое. Вместо одного, кому я был нужен, тоже стало двое. Потом их стало четверо. И тех, и этих. Потом шестнадцать человек, двести пятьдесят шесть… В конце концов половина людей стала верить в то, что я посланник Бога, а другая половина использовала это себе на пользу. И если самые первые и еще десять-двадцать следующих за ними знали меня лично, так сказать, то все последующие знали меня все хуже и хуже, и последние, кто верил в меня и кому я был позарез нужен, не знали меня вообще. А это, как последний член геометрической прогрессии, подавляющее большинство. И я ходил рядом с ними, был вместе с ними, молился сам себе (вместе с ними). И они не ведали, не знали, что я – это тот, в кого они так безоглядно верят, как не верят самим себе, кого они используют в своих корыстных целях и эксплуатируют больше, чем самих себя. И чем меньше они верили себе, чем больше захватывала их жажда наживы, тем больше первые верили в меня и тем больше вторые заставляли верить в меня первых. И стоило мне только заикнуться, кто я на самом деле, как меня тут же упекли сюда. В этот трюм. И это хорошо, что в Галерах нет сумасшедших домов. («А еще лучше, что нет великих и малых инквизиторов», – подумал я). Хотя, может, и плохо. Сидеть бы мне там. Ведь в сумасшедших домах и сидят настоящие, а не выдуманные, Македонские и Наполеоны. Это и не надо доказывать. У кого здравый ум, тому, известно, ничего не докажешь. Ты сейчас подумал, что Галеры и есть один большой сумасшедший дом. Отчасти ты прав. Но только от той части истины, которую тебе дано знать, которую в состоянии постичь вы, люди…

«Я буду твоим апостолом», – подумал я тогда. Впрочем, с обычной своей иронией. Наверное, неуместной.

– Не апостол, – сказал он. – Ты немой свидетель. Немым больше веры.

«Не твой, тогда чей?» – подумал я.

Так вот, этого соседа со мной сейчас и не было. Где ты, посланец богов? Где он? «Анх, уджа, сенеб» – «да будет он жив, здоров и благополучен». Хоть бы подсказал, что мне делать, или послал знамение, которое прояснило бы мне, где я, в конце концов, оказался.

***

Предо мною лежала песчаная коса. Она блестела металлическим блеском, как коса смерти. И было тихо-тихо, ничего ужасного не было вокруг… Или сжаты все поля, улетели птицы? Но беспокойства не было. Напротив, успокоение и блаженство мало-помалу проникало в меня, заполняло всего и мне час от часу становилось все легче и отрадней взирать на окружающие меня места. «Какое блаженство!» – подумал я и меня осенило: вот оно, знамение – мысль о блаженстве! Это же Острова Блаженных! Здесь отдыхают герои и полубоги от разбоя и войн. Здесь ждет награда их – за благодеяния и благородство. Здесь зализывают они свои раны, музицируют, занимаются декламацией и пишут божественные стихи и посредственные мемуары, рассчитанные на дурной вкус любителей пережаренных фактов и прокисшей клубнички. Чем не Дом творчества? Особенно если учесть, что где-то здесь вход в ад, источник вдохновения. И за вход заплатить всего-то один обол. Как