Илья Ильф, Евгений Петров. Книга 2 - Илья Арнольдович Ильф

кусками лавы и т. д. Лунный пейзаж: голо, мрачно, серный дым, освещенный пламенем.

Домашняя ссора посреди чудной площади.

Пиццерия — страшные печеные блины. Мраморные столики.

В магазине шляп сперва предложили сигареты, а потом девочку.

На площади гениальных фонтанов, куда приезжают люди со всего мира смотреть работы Бернини и Микеланджело, дети 12–13 лет играли в футбол маленьким белым резиновым мячом. Играют ночью, потому что большинство из них где-нибудь служит. Многие из них в служебных комбинезонах и прозодежде. Растут великие футболисты (так же начинают и у нас, и во всем мире).

Один гол, состоящий из двух камушков, у фонтана Микеланджело, другой — у фонтана Бернини.

Форум Траяна ночью.

В углублении, весь в тенях от уличных фонарей, на большой площади лежит форум Траяна — колонны, огромные мраморные головы и рука.

Вокруг — современная автомобильная воскресная нормальная жизнь.

С утра — Сан-Пьетро ин Винколи.

Моисей. Могучий.

Мрамор, поразительная сила и дьявольская страсть к власти во всей фигуре.

Сегодня фашистский праздник. С утра стреляют пушки, трамваи разукрашены флажками. Народу на улицах почему-то мало.

У монумента Виктора Эммануила возлагали какой-то венок павшему неизвестному фашистскому милиционеру.

Итальянские кино. Табачный дым. Духота. Сесть невозможно. В кино входят ежесекундно с громким стуком. Кричат продавцы мороженого и сластей. Конечно, говорить здесь о кино как об искусстве невозможно.

Народ в Италии — чрезвычайно экспансивный.

И вот этот-то экспансивный народ вчера, на piazza Venezia, где был парад балилла, где на монументе Виктора Эммануила возлагали венки и курили ладан, где было много оркестров, фашистской милиции, берсальеров и т. д., где на своем знаменитом балконе показался дуче, — этот экспансивный народ был мало оживлен, вяло, еле-еле аплодировал. Очень многие не снимали шляп — ни дуче, ни джовинецца. А ведь были на площади не пролетарии, далеко не пролетарии, а скорее зажиточная мелкобуржуазная и буржуазная публика — опора фашизма.

За пять лет со времени моего последнего посещения Италии в народ несомненно проникла усталость.

Надоело. Вот что светится во всех взглядах, чувствуется во всех жестах, во всех этих вялых аплодисментах и лениво поднятых и сейчас же опущенных руках.

Надоел вечный парад, вечная «Джовинецца», этот постоянный официальный визг, свойственный военной диктатуре, все эти гимны, портреты, медали, преданные крики и прочая мура.

Вена — кафе. Между столиками медленно прошел, глядя поверх золотого пенсне, благостный старичок, бывший до 28 года шеф полит[ической] полиции.

Дождь. Много приличных (но гораздо менее приличных, чем в Берлине) нищих. На одной из лучших улиц — страшный оркестр: три изможденных человека в мятых котелках.

Основной цвет дня — серый. Тоскливо и благопристойно.

Мрачные почерневшие виадуки, черный город. Завод.

Трактир «Веселый трамвайщик» («Zum leistigen Strassendohner»).

На заборах и уборных — свастика.

Граммофоны с радиоусилителями и тон-пьески совершенно вытеснили музыкантов. Они нищенствуют на улицах.

Кёртнерштрассе — одна из лучших улиц.

С утра — визит к Шольнай. Виденергауптштрассё и Моцартгассе — улица и переулок, на углу которых помещается наша гостиница.

В Вене ежеминутно чувствуется суровая экономия электричества. В гостинице на лестницах полутемно. В кафе освещены только те столики, за которыми сидят. Хозяин отеля всем постояльцам раздает листовки с извинениями по поводу экономии электричества.

Общая боязнь (я бы сказал, некий мистический ужас, безнадежное покорное ожидание) фашизма.

Вся эта соц[иал]-дем[ократия] и либеральная интеллигенция (в значительной степени и рабочие. Они здесь чрезвычайно мягки и терпеливы) покорно ждут гибели. Иные из них, конечно, изменят, перейдут к наци Большинство же будет совершенно задавлено.

Хозяин магазина — герр Коган — очевидно, эмигрант, успешно занявшийся коммерцией, — трагично (по-русски):

— Вот вам, наверно, странно слышать русскую речь за стойкой.

А сам, очевидно, в лучшем случае бывший присяжный поверенный. Отлично продает и выхваливает товар.

«Герр-оберы» на всякий случай называют клиента «герр-доктор».

Вечером — в кино, на пошловатой, но очень смешной картине Шевалье «Дети падают с неба».

Когда выходили из кино, я был потрясен такой картиной: перед кино, на улице, под неярким светом экономного венского электричества по дождевым лужам метался очень тощий человек в котелке. Он просил милостыню, не произнося ни слова, он заламывал руки и беззвучно тряс головой. Публика проходила мимо.

В Вене публика привыкла к таким сценам.

Оказывается, сверхэкономия электричества вызвана своеобразным протестом против повышения платы за электроэнергию.

У Гоффманна есть постоянный ни!ций, которому он ежедневно дает 10 грошей и которого называет своим другом.

Светлый холодный осенний день.

Продают жареные каштаны.

По городу развешаны афиши о введении смертной казни.

Бродят ужасные голодные женщины — матери семейств, обезумевшие хозяйки. Просят.

В кафе сидят пожилые дамы с вуалетками, в меру подкрепленные, абсолютно приличные, курят папиросы, пьют воду. Чем они занимаются? Пожилые вдовы? При-тонодержательницы? Одинокие хозяйки магазинов?

О кафе и женщинах кафе, о том, как старожил замечает, как из всех слоев общества вербуются женщины-проститутки, как честная женщина — актриса, жена и т. д. — в один прекрасный день, подмалеванная, появляется в кафе, чтобы никогда его уже не покидать.

Последний день в Вене. Хорошая, чуть серая, но сухая погода.

Рихард Гоффманн. Замечательный человек — образцово-показательный венец — образец честности, доброжелательности и вежливости. Полная подавленность, безнадежное ожидание фашизма. Вообще вся интеллигенция с покорностью волов, которых по утрам провозят в грузовиках на бойню, ждет прихода наци.

Страшный микроб бессмысленного, лишенного какой бы то ни было идеи нац. — социализма. Хотят эмигрировать, выбирают страну, а покуда сидят в своих кафе, работают по 16 часов в сутки, получают гроши и ни на что не надеются. Они обожают Вену, которая и впрямь заслуживает обожания, и мысль о том, что вскоре придется менять работу, приводит их в тоскливый, дождливый пессимизм. И никакого реального действия в ответ, ни малейшего желания поставить на своем, полная покорность судьбе.

Нищие, многие без шапок, совершенно явно не профессионалы, с потрескавшимися на ветру шеями и щеками, молитвенно сложив руки (это жест типичный для венских интеллигентных нищих), просят несколько грошей. Многие из них стоят на коленях, как в кирхе.

Осенние пустынные парки с розовой листвой, студенеющими каналами и конным Шварценбергом с бронзовым плюмажем на треуголке, одинокое, остановившееся на зиму знаменитое колесо Пратера.

«Человек кафе». Квартиру свою он сдает. Одна лишь комната, в которой он спит, не отапливается всю зиму. Она ужасна — холостяцкая комната, которая