Белград - Надя Алексеева

ему навстречу, поставил лапы на брючины: мол, гладь меня.

Ольга отпихнула пса, отступила от двери, приглашая войти, рукой указала на стул между кроватью и Софочкиным диваном (та любила спать помягче).

Заметила, как Чехов пытается сдержать любопытство при виде ее жилища. Его взгляд уперся в восточную ширму у балкона, скользнул по шали с журавлями, простертой теперь на полу. Ольга ликовала. Вышла эдакая богемная квартирка, дешевая, но с дорогими вещами, небрежно разбросанными, будто ей плевать на деньги.

Ольга села на кровать, Чехов – на стул. Шпиц охранял Софочкин диван. Помолчали. Без неловкости, радостно. Будто хотели наглядеться друг на друга. Ольга даже пожалела, что разбила тишину, предложив кофе. Впрочем, Чехов отказался: он на минутку, осмотреть лодыжку, много работы.

– Хлопочу, матушка, чтобы туберкулезную лечебницу тут учредить. Климат подходящий, но ни врачей, ни сестер, одни генеральши к нам едут.

Ольга знала, что Чехов и сам сильно болен, но сейчас его узкое лицо было загорелым и даже румяным от подъема по лестнице. Только дышал он тяжело. Как спортсменка, она это отметила. И стало жалко его обманывать. Но ведь она обещала брату, снимая с его сырого, холодного рукава прилипшую, точно уже вросшую, ряску: «Георг, ты потерпи, дыши только, дыши, мы скоро заживем, будем шоколад есть».

Ольга резко вскинула голову:

– Благодарю вас, нога в порядке. А вот квартира…

– Квартира вам очень идет.

Чехов поднял ее ногу с пола, аккуратно снял с нее домашнюю туфлю, поставил пяткой себе на колено. Колени у него были костлявые, а брючины – теплые: набрались уличного солнца, словно их утюгом только что прогладили; ступне было приятно.

– Вы не цыганка? – он сгибал-разгибал ее ступню, слегка надавливая пальцами.

В суставе что-то щелкнуло.

– Ай! Прабабка – венгерка.

Это была правда. Отцова бабка. Ольга, судя по портрету, была ее копия.

– Вальсируете?

– Прямо здесь?

Ольга захлопала глазами – показалось, Чехов ее зовет на танец.

– Я бы воздержался, ноге вашей еще хотя бы день дадим. Говорю, подъем у вас высокий.

Она улыбнулась, облизнула губы, собралась благодарить.

– С таким подъемом заживет быстрее, по моему опыту. Мышечный каркас, матушка.

Вдев ее ступню, словно деревянную колодку, в туфлю, он сел нога на ногу. Шпиц спрыгнул с дивана, свернулся под его стулом. Всем в этой комнате было уютно, кроме Ольги. Она вдруг поняла, что Софочка вот-вот явится. Если она была у Чехова на прослушивании, а он уже тут – значит, она либо празднует пирожными у Верне, либо пошла делать прическу: шампуни и возня с волосами смягчали ей нервы. А парикмахеры драли с Софочки двойную цену, жалуясь, что косы ее весят, наверное, по пуду.

Ольга смотрела на Чехова – и ее просто разрывало от любопытства, как прошли Софочкины пробы. Его чуткий взгляд что-то пристально искал в ней.

Они привстали одновременно, бросили «Я…» в унисон, осеклись. Шпиц, разбуженный, выскочил из-под стула, заворчал.

– Что же, Балбес, – сказал Чехов, потрепав его по макушке. – Береги даму.

Он машинально подобрал с пола шаль, протянул Ольге. Она накинула шелк на плечи, не выправила волосы наружу. Жест случайный: просто озябла. Ей показалось, что где-то прошла гроза, зашумел дождь. Захотелось зажечь лампу и спрятаться под пледом.

– Вот уже и сентябрь, – сказала она.

– Пожалуй, так лучше, – ответил Чехов в дверях.

– Как?

– Так, что я не знаю, зачем вы появились на набережной, – он поднял шляпу, вроде как надевая на голову, а вроде как предостерегая ее от ответа. – Не надо, не лгите. Пусть.

Обои в кабинете приклеились без пузырей и прочей ерунды. Арсений, в противоположность татарам, делал всё молча, зато на совесть. Не зря его журавль любит, подумал Чехов, – и тут же запнулся о кучу какого-то тряпья, оставленную на полу, видимо, всё тем же Арсением. Ветошь, что ли? Поверх лежала бумажная безрукавка цвета канарейки, под ней – рабочие тяжелые брюки. Синие, с тертыми коленями и накладными карманами в заклепках. Удобные, наверное.

– Арсений! – крикнул Чехов в коридор. – Забери вещи с пола, они к алым стенам не идут!

Усмехнулся. Всё еще держа штаны на вытянутой руке, понял, что Арсению такие брючины длинны. Да и безрукавка татарская, скорее. А может, и вовсе дамская? Точно надо прибрать: вернется Мапа с телеграфа – бог знает что подумает. Лавируя между сервантом, отступившим от стены, и диванчиком, вышедшим из своей ниши, Чехов разозлился на сестру. Перестаралась. Оплела газетами все безделушки на его столе, включая цейлонских слоников, точно паучиха. Мелюзга слов расползалась по всему кабинету, забиваясь в паркетные щели. А картины? Обе (Николаши и Левитана) упакованы, точно кому в подарок. Ленточкой осталось повязать.

Арсений не явился. И в саду его было не слышно.

Чехов прошел в коридор, сунул желто-синий ком в мамашин шкаф, который словно ожидал здесь хозяйку, и, понюхав свои руки, удивился, как у некурящего Арсения рабочая одежда провоняла не то каким-то лекарством, не то резким табаком.

– Храни, глубокоуважаемый шкаф, – Чехов запихал тряпье к дальней стенке, закрыл плотнее дверцу шоколадного цвета.

Спохватившись, вернувшись за галстуком, облюбованным заранее и спрятанным в том же шкафу, – он терпеть не мог выбирать одежду на скорую руку, – Чехов остолбенел. Желто-синий ком исчез. Будто его и не было никогда. Пальцы помертвели, из глубины полок пахнуло лавандой. Чехов завязал галстук простым узлом, заторопился прочь.

В городском саду, за своим излюбленным столиком сидел Бунин. Спину он держал прямо, и в то же время у него было сосредоточенное на себе лицо самоубийцы.

– Буду звать вас Букишон, не возражаете? – спросил, подсаживаясь, Чехов. – Видел иллюстрацию, был такой маркиз французский: красив, удачлив и черт знает на что способен.

– Рано стемнело, – отозвался Бунин.

В саду зажглись китайские фонарики – затея городового, явно устроенная для Чехова. От их света и впрямь наползли сумерки, будто морская вечерняя заря пестроты испугалась.

Чехов заказал красного вина с белым сыром, бараний шашлык, зелень. Почему-то не давала покоя эта безрукавка, неизвестно как пропавшая из шкафа. Если это нервное, то пить бы не стоило, но так, насухую, им с Букишоном нынче не разговориться.

– Ладно мне Ялта надоела хуже редиски, но вы только прибыли – и уже в мерехлюндии, – Чехов постарался никак не намекнуть на Одессу. – Это личное?

– Синани.

Ясно: не продал рассказы.

– Двадцать отзывов на книгу. Всего двадцать – и те какие-то пустопорожние.

Чехов молчал.

– Тираж пылится: и здесь, и в Москве.

– Иван Алексеич, у вас бывают сны наяву?

– Я давно не сплю. Хоть стреляйся.

– Написать бы вещь в духе «Тамани» да еще